– Удивительно, – вдруг перебил ее Вацлав, переодетый в отливающий мерцающим светом голубой дизайнерский костюм, – удивительно, как стремительно растет обожание кумира после его смерти. И почему смерть так заманчива для нас? Почему мы всегда начинаем любить человека именно после его ухода? Не понимаю, отчего бы не сделать этого заранее?
– Что? – заморгала Ксения. – Что ты хочешь сказать, Вацек? Разумеется, и при жизни Евгения Васильевича я восхищалась и…
– При жизни Евгения Васильевича вы, Ксения Эдуардовна, не имели ни минуты покоя. На его творческие порывы и открытия вам было наплевать. Вы постоянно следили за ним, подозревали в связи с каждой симпатичной студенткой – уж вам ли, в будущем студентке режиссерского факультета института культуры, было не знать, как пронырливы бывают эти смазливенькие твари. Вы проклинали его богемную специальность и всякий раз, когда он начинал носиться с новым замыслом, старались упаковать его то в санаторий, то в больницу на обследование, то на дачу. Вы панически боялись, что он разведется с вами и вам придется съезжать из пятикомнатной квартиры на Патриарших и прощаться со статусом супруги театрального светила. Его смерть стала для вас счастливым подарком судьбы, избавила от необходимости трястись от страха и интриговать, припечатала ваш звездный статус, красиво обрамленный в траурные кружева, теперь уже навсегда. И позволила вам годами паразитировать на светлой памяти вашего мучителя. Ведь вы, дорогая моя Ксения Эдуардовна, патологическая бездарность, впрочем, не может быть, чтобы вы об этом не догадывались… Нам всем, бывшим ученикам Багринцева, это прекрасно известно. Так давайте обойдемся без лживых дифирамбов.
Все разговоры смолкли. Катя ойкнула и опустилась на стул. Влад хмыкнул. Гоша настороженно нахмурился. Все, что сказал Вацлав, было правдой. Все мы знали об этом, но до сих пор тактично поддерживали излияния скорбящей вдовицы. Каждый – по своей причине. Катя – из бабьей жалости и стыдливости, Влад – чтобы не потерять предмет для насмешек за глаза, Гоша – из меркантильных соображений. Что до меня – я никогда не имела склонности обличать лжецов и бичевать пороки. А Вацлав вдруг озвучил то, о чем все думали про себя, но никогда бы не произнесли вслух.
Я взглянула на него и поняла – вот оно, то, что я предчувствовала с самого начала. Вот сейчас Левандовский разыграет свой спектакль, и случится непоправимое. Неужели я могла помешать этому? Неужели, если бы я сказала «да» там, в гримерке, он отказался бы от своего замысла?
