То есть когда Сократ говорит, например, о мужестве, он вовсе не собирается давать и не дает точного определения мужества. Для него мужество это этическая норма или воинская добродетель, доблесть, и эта норма не может быть доказана на основании чувственных состояний и эмпирических аргументов. Эта норма для Сократа коренится «в особом, невидимом порядке или упорядоченности души. Иными словами, когда Сократу приходится самому отвечать на вопрос, что же такое мужество, то он отвечает следующее: это не это и не это, и вообще — никакое не состояние, а порядок души. А что такое порядок души? Этим не сформулируешь, что такое мужество» или, скажем, добро, потому что «добро не есть желание добра, не есть наша добрая или честная настроенность в смысле психологически наблюдаемого состояния. Эти состояния ничего не значат, они не самодостаточны».
«Впервые понимание того, что мое состояние не самодостаточно, — заметил Мамардашвили, — может появиться лишь под знаком этой философской формулы: я знаю, что я ничего не знаю. Лишь этой формулой Сократа я отменяю мое самодовольство. То есть мою удовлетворенность некоторыми моими же состояниями, которые полагаются самодостаточными. Поэтому философ и говорит: такие состояния не самодостаточны. За нашими эмпирическими состояниями есть еще нечто другое — невидимое», нематериальное, невещественное. Мамардашвили нельзя назвать религиозным философом, но он утверждал, что есть универсальная гармония, есть «вечное настояшее», и оно символизировано прежде всего символами, полученными из религиозного опыта.
И тут я возвращаюсь к отцу Александру Меню, потому что мысль Мераба Мамардашвили фактически иллюстрирует, подтверждает мысль этого великого пастыря и богослова о том, что большое знание — смиренно, ибо оно включает в себя знание о том, что основы наших знаний коренятся в надприродном, невидимом мире.
«…Все мысли Сократа, — писал отец Александр, — были направлены на сущность человеческой жизни… что такое сам человек? Для чего он живет и как он должен жить? Вот вопросы, которые рано стали занимать Сократа. В этом он был истинным продолжателем афинских трагиков с их интересом к человеку. Ему чуждо было поверхностное любопытство, побуждавшее его товарищей гоняться за новомодными идеями. Философия для него являлась не забавой ума, а своего рода священнодействием. Он исходил из мысли, что истина требует благоговейного и любовного подхода, ибо она не отвлеченный предмет, а нечто непосредственно связанное с жизнью и добродетелью».
