А обсудить он хотел слова напавшей на него женщины.
При этом он и сам толком не знал, какие слова обсуждать. У него были только догадки, ничего конкретного. Она могла крикнуть „ах ты, жулик!“ просто из желания оскорбить и унизить жертву, ведь „жулик“ предполагает что-то мелкопакостное, то есть это не „мужик“. И она наглядно продемонстрировала ему, кто из них двоих в большей мере „мужик“.
Опять же нельзя однозначно исключить „ах ты, Джуль“. Но откуда ей было известно его имя, к тому же в детском, уменьшительно-ласкательном варианте? Выходит, нападавшая хорошо его знала и метила именно в него?
Однако всех возможных мстительниц он уже рассмотрел. Кроме Джои (не подходившей по целому ряду параметров) и Джоанны, чье лицо он намалевал (о ней он вообще старался не думать), кто еще из знавших его женщин мог пойти на такое? Кому из них он когда-либо нанес какой-нибудь физический — именно физический, а не психологический — вред?
Сколько он ни прокручивал в голове эту ситуацию, финал всегда был один и тот же: „жулик“, „Джуль“ и всякие „жмоты“ отпадали, оставался только „жид“.
„Ах ты, жид“…
Этот вариант снимал часть вопросов, но в то же время подкидывал новые. В данном случае грабительница могла и не знать его лично, но тогда что заставило ее так ошибиться относительно… тут он затруднился с определением — его национальности? Системы ценностей? (Проще было бы сказать „религии“, но он вспомнил пример Финклера, который, будучи финклером, при этом не исповедовал никакой религии.) Духовной сущности? Ладно, пусть будет „духовная сущность“.
„Ах ты, жид!“
Джулиан Треслав — жид?
Быть может, его перепутали с каким-то евреем? Например, она могла поджидать Сэма Финклера у дверей дома Либора, но по ошибке последовала за Треславом. Но он не имел ни малейшего сходства с Сэмом Финклером — если уж на то пошло, Сэм Финклер был в числе немногих людей, двойником которых он не сумел бы прикинуться даже при всем желании. Правда, если эта женщина была простой наемницей, исполнявшей заказ, она могла иметь слабое представление о внешности „заказанного“.
А он в замешательстве не догадался исправить ее ошибку, крикнув: „Я не жид! Я не Финклер!“
Но у кого и почему могло возникнуть желание так больно уязвить Сэма Финклера? В смысле: у кого еще, кроме Треслава? Он был безвредным — пусть неприятно богатым и чересчур словоблудливым, но в целом безвредным — философом. Людям он нравился. Они читали его книги. Они смотрели его телепередачи. Он добивался их любви, и он ее добился. У него могли быть кое-какие трения с другими финклерами — особенно с теми, кто, подобно Либору, называл Израиль „Изр-р-раи“, — но никакой финклер, а тем паче оголтелый сионист, не стал бы нападать на другого финклера с выкриком, предполагающим оскорбление их общих предков.
