— Ты все перепутал, — сказал Финклер, когда Треслав напомнил ему об этом случае. — На самом деле я хотел записаться в палестинскую авиацию.
— Но у палестинцев нет авиации, — возразил Треслав.
— Так ведь меня и не взяли, — сказал Финклер.
Либор относился к Израилю, произнося это название с тремя „р“ и без „ль“ — „Изр-р-раи“, — как к „последней спасательной шлюпке“.
— Я никогда там не был, да и не стремлюсь побывать, — говорил он. — Но даже в моем возрасте я могу столкнуться с ситуацией, когда мне будет некуда больше податься. Это урок истории.
Финклер вообще избегал употреблять слово „Израиль“. Для него Израиль не существовал, была только Палестина. Изредка он именовал эту землю Ханааном. Термина „израильтяне“ он, однако, избежать не мог, обозначая „несправедливую сторону конфликта“. Но если у Либора „Израиль“ звучал как священное слово, вроде кашля Господня, то Финклер впихивал между звуками „а“ и „и“ оттяжное „й“ — „израйильтяне“ — и произносил это слово так, будто оно было названием одной из болезней, от которых его отец прописывал свои чудо-пилюли.
— Урок истории! — фыркал он. — Урок истории заключается в том, что после каждой битвы с израйильтянами их противники становятся все сильнее. Урок истории в том, что рано или поздно агрессоры сами устроят себе разгром.
— Почему тогда не подождать спокойно их саморазгрома? — неуверенно предложил Треслав, который не очень понимал, за что именно Финклер клеймит Израиль: за одержанные победы или за близость к поражению?
Хотя Финклер только что с отвращением говорил о неоправданном единодушии своих собратьев-евреев в поддержке Израиля, он не мог не возмутиться наличием собственного мнения у „постороннего“.
— Потому что прольется еще много крови, пока мы все будем сидеть в бездействии! — излил он презрение на Треслава, после чего обернулся к Либору. — И потому, что я стыжусь этого, как еврей.
— Только посмотри на него, — сказал Либор Треславу. — Выставляет напоказ свой стыд перед нееврейским миром, как будто нееврейский мир можно всерьез этим заинтересовать. Что скажешь, Джулиан?
— Ну, я… — начал было Треслав и замолк, видя, что мнение нееврейского мира в его лице ничуть их не интересует.
— По какому праву ты утверждаешь, будто я что-то „выставляю напоказ“? — возмущался Финклер.
А Либор гнул свое:
— Разве они недостаточно тебя любят за твои книги? Ты хочешь, чтобы тебя любили еще и за показной стыд?
— Я не ищу чьей бы то ни было любви! Я ищу справедливости.
