— История — это ложь победителей, — выпалил я, слегка поспешив.
— Да, я опасался, что вы именно это и скажете. Ну, если уж на то пошло, не будем забывать, что история — это также самообман побежденных. Симпсон?
Колин лучше меня собрался с мыслями.
— История — это сэндвич с луком, сэр.
— Почему же?
— Да потому, что и то и другое повторяется, сэр. И оставляет после себя отрыжку. В этом учебном году мы не раз видели тому подтверждение. Один и тот же навязший на зубах сюжет, одни и те же крайности — тирания и бунт, война и мир, обогащение и обнищание.
— Не многовато ли начинки для одного сэндвича?
Мы смеялись дольше положенного, войдя в предканикулярный раж.
— Финн?
— История — это уверенность, которая рождается на том этапе, когда несовершенства памяти накладываются на нехватку документальных свидетельств.
— Вот как? Кто же такое сказал?
— Лагранж, сэр. Патрик Лагранж. Француз.
— Тогда понятно. Будьте добры, приведите пример.
— Самоубийство Робсона, сэр.
По классу пролетел общий вдох; многие стали крутить головами, рискуя получить замечание. Но Хант, как и другие учителя, отводил Адриану особую роль. Когда кто-нибудь из нас позволял себе провокационное высказывание, его пропускали мимо ушей как мальчишество — недостаток, который с возрастом проходит. Провокации Адриана почему-то приветствовались как поиски истины, пусть даже неумелые.
— Какое это имеет отношение к делу?
— Это историческое событие, сэр, хотя и скромного масштаба. Зато свежее. Поэтому его легко трактовать как историю. Мы знаем, что Робсон мертв, знаем, что у него была подруга, знаем, что она беременна — точнее, была беременна. Что еще мы имеем? Единственный документ: предсмертную записку, в которой сказано „Мама, прости“ — если верить Брауну. Эта записка цела? Или уничтожена? Имелись ли у Робсона другие побуждения или мотивы, наряду с очевидными? В каком душевном состоянии он пребывал? Можно ли наверняка утверждать, что ребенок — от него? У нас нет ответов, даже сейчас, когда эти события еще свежи в памяти. А если кто-нибудь возьмется написать историю Робсона через пятьдесят лет, когда его родителей уже не будет в живых, а подруга уедет куда глаза глядят и вообще не захочет о нем вспоминать? Улавливаете суть проблемы, сэр?
Мы все уставились на Ханта, опасаясь, что в этот раз Адриан зашел слишком далеко. Слово „беременна“ висело в воздухе меловой пылью. А дерзкое предположение о сомнительном отцовстве, которое выставило Робсона школьником-рогоносцем… Через некоторое время учитель ответил:
