В тот день он отправил её в долгую дорогу. И как раз когда в ней, как счастливая тайна, зародилась любовь к нему, когда она стала видеть его новыми глазами, он увлекся Эммой Сэндс. Милдред переживала это тяжело. Эмма была старая знакомая, они вместе учились в колледже; уже в то время она заставляла с собой считаться, чем-то смущала, сбивала с толку — не была настоящей подругой. И когда после катастрофы Милдред пригласила её погостить в Сетон-Блейз, ею руководило главным образом любопытство, отчасти злорадство и немножко сочувствие. Сквозь ещё один незамутненный кристалл памяти Милдред увидела, как вот здесь, в саду, Эмма в короткой белой теннисной юбке дает себя пленить и утешить совсем ещё юному Феликсу. Но её темные глаза поглядели на Милдред задумчиво, она прочла мысли Милдред, и её резкое, умное, собачье лицо замкнулось и застыло. После этого они расстались навсегда.
Зря она меня возненавидела, подумала Милдред, ведь мне её утрата ничего не дала. И она даже расчувствовалась на минуту, вспомнив себя в то время и „годы, которые пожрала саранча“. Но тут же сказала себе, что в каком-то смысле это было хорошо — хорошо сочинять легенду о своей влюбленности в Хью, дополнять её, и расцвечивать, и владеть ею как тайной, когда на самом деле она возникла из ничего. Но теперь-то, думала Милдред, я сделаю так, что все эти тени станут тенями чего-то, что эта долгая дорога станет дорогой, которая в конце концов куда-то привела.
Спускаясь с крылечка, она услышала со стороны конюшни знакомые звуки — Хамфри запускал свой „ровер“, — а обогнув дом, увидела Феликса, засунувшего голову глубоко в капот темно-синего „мерседеса“. Она пошла к нему и ещё успела увидеть, как „ровер“ скрылся за поворотом подъездной аллеи.
— Право же, Феликс, — сказала Милдред, — ты, кажется, никого из нас не любишь так, как эту машину.
Феликс с улыбкой поднял голову и прислонился к капоту, вытирая руки обрывком газеты.
— Единственное существо, о котором я должен заботиться.
— А кто в этом виноват, скажи на милость?
Феликс был сводным братом Милдред, на пятнадцать лет моложе её. Сейчас ему было за сорок — очень высокого роста, с крупным лицом, ярко-синими глазами и пушистой шапкой коротких бесцветно-светлых, уже отступающих со лба волос. Лицо его, обветренное, но не загрубелое, усвоило постоянное выражение заведомого превосходства и не выдавало его чувств, если таковые имелись. На этом лице не бывало ни тонкой игры светотени, ни постепенного осознания чего-то непонятого — только внезапная, очень веселая и ясная улыбка, а потом опять привычная степенность. С сестрой Феликс был неизменно чуть насмешливо учтив и, как правило, отражал её попытки командовать им, делая вид, что просто их не замечает. Не ответив на её последние слова, он снова углубился в созерцание внутренностей „мерседеса“.
