Артур отпивает из бокала. Клер не сводит с Белы глаз и, кажется, видит не мать, а кого-то другого.
* * *
Огонь разгорается. Языки пламени вспыхивают, лижут черный каучук, растут и танцуют на куче шин. Асфальт скворчит, как антрацитовое масло на сковородке. Пожарники в черно-красных комбинезонах и блестящих касках хлопают ладонями в перчатках, выкрикивают лозунги, но слова не слышны, их покрывает звук сирен. Вся улица стоит. Зазвонил телефон Артура. В шуме и гвалте он узнал интонации Клер: «Артур, ну где же ты наконец?»
– Я нигде. Стою в пробке. Здесь пожар.
– Пожар? Ты вызвал пожарных?
– Наоборот.
– Как это – наоборот?
– Они сами зажгли огонь. Что там у тебя за шум?
– Рабочие чинят крышу.
– Жалко. Мне нравилось небо у тебя над потолком.
– А сейчас ты где?
– Не знаю. Я еду.
На следующий день весь Париж замер. В жилах улиц застыла кровь. Потоки машин окаменели. Сотни потерянных преклонили голову на руль, свернулись на задних сиденьях, закинув ноги на подлокотник, как дети, которых вовсе не веселит такая игра. И это не последний день и не последний вечер. На земле и под землей всеобщая забастовка. Поезда въезжают на станции метро один раз в час, лениво гоня перед собой воздух. Двери открываются. Никто не движется. Двери закрываются. Толпы бастующих превратились в пленных. Но жертв нет. Самые умные спасаются бегством и поднимаются на поверхность. И плен превращается в приключение.
Артур в числе последних. Оставив свои кабриолет, он покинул также подземелья и вытащил на свет божий велосипед «Житан» с заржавевшей цепью. Он подвязывает штанины резинками и становится похож на обносившегося. Катит по тротуарам, а когда дороги нет, вскидывает стального коня на плечи. На работе велосипед есть куда поставить, а у Клер надо брать его с собой. Табличка «Сегодня лифт не работает» исчезла с двери. Артур не доверяет лифтам. Он вталкивает старый велосипед в кабину, поднимает его на дыбы, на заднее колесо, просовывает руку к кнопке, закрывает лакированную деревянную дверцу, и эта закрытая дверь напоминает ему совсем о другой древесине лежащей горизонтально, о тусклых отблесках на крышке гроба под облачным небом. Кабина стартует, он бежит вверх по лестнице через ступеньку. Не доходя до этажа Клер, он натыкается на человека, который разделяет его пристрастие к лестницам. Но по другой причине. Это толстяк в мягкой шляпе, ворочающий свое грузное тюленье тело как мешок. «Это так утомительно», – признается он. Он отдыхает на каждой лестничной площадке. Сегодня вечером Артур видит, что он уселся на последнюю ступеньку шестого этажа, и его туша занимает почти всю ширину лестницы. Бедра выплескиваются из грязных бежевых шортов. Мутные глаза за дымчатыми стеклами очков в роговой оправе, тонкие поджатые губы, жирные волосы, лоснящаяся кожа, одышка. Рядом с ним – стопка журналов и газет, он читает газету, притоптывая ногой по красному ковру. Окликает Артура: «А вы как думаете, молодой человек? Эти судебные дела о растлении девочек – это ужасно. Что вы можете сделать, вот вы лично, чтобы прекратить это? У вас есть девочка этого возраста, да-да, у вас? То есть этакая вот маленькая девчушка? Я бы охотно взял девочку на воспитание, но я слишком занят, а потом у этих так называемых воспитателей в детдомах полно предрассудков, они мне не доверяют. А я бы скорее им не доверял. Смотрите, еще одно дело, только посмотрите». Человек отгибает газетную страницу, показывает толстым, грязным, бороздчатым ногтем статью под фотографией. Артур нагибается, делая вид, что читает, скользит глазами по названию («Из зала суда – отец получил шесть лет тюрьмы за кровосмесительство»); его взгляд останавливается на снимке – лицо обычного человека, лицо толстяка. Губы Артура вдруг словно окаменели. Он встретился с толстяком глазами, кивнул, поискал глазами дату, увидел внизу страницы: 5 февраля 1978 года. Толстяк сложил старый номер «Франс-Суар» и вынул из своей стопки периодики пожелтевший номер газеты «Кот Дефруасе». Стал водить пальцем по колонкам биржевых курсов. «Вы следите за биржей? В последнее время много спекуляций на падении курса. Рынок резко изменится. И уж поверьте, тут прольется кровь. Я уже сказал два словечка моей соседке, мадемуазель Клер, молодой брюнетке с шестого этажа, раньше у нее было такое очарование, с ее-то фигуркой и мужским голосом, но она решила его сменить, какая жалость, не понимаю, как у лекаришки поднялась рука его испортить. Вы ее знаете?» Оскалив в улыбке кривые зубы, он пропел старомодный мотив:
