Но вернусь к тому, чем более всего попрекали моего отца. Когда он угодил в тюрьму из-за всяческих наговоров да пересудов, то будто бы пустил в ход свое богатство, а говорится ведь: «Кто богат, тому писец — кум и алькальд[26] — брат». Потому, дескать, отец мой и сумел освободиться, хотя доносов на него было достаточно для самого сурового наказания.
О друг читатель, да разве по одним наветам можно осудить человека? Думаю, тебе ясно, что все это были бабьи сплетни, враки и поклепы. И раз половину обвинений я сам признал, ты не откажешь мне в праве защитить отца от другой половины. По-моему, превратить судейских писцов в своих кумовьев может всякий, кто мошной тряхнет, ибо иные бесстыжие писцы, как цыгане, воруют у всех на глазах, а законы в их руках что шарики у фокусника — так и перелетают из одной чаши весов в другую. Против этого зла бессильны все: и тяжущиеся, и защитники, и судьи.
А пока у меня не выскочило из головы, послушай, какую проповедь произнес в одну из пятниц великого поста ученый проповедник в мадридской церкви святого Эгидия, обращаясь к сеньорам из верховного суда. Перебрав всех служителей правосудия по порядку, он дошел наконец до писца, которого умышленно оставил на закуску, и сказал:
«Здесь колесница правосудия остановилась, застряла, увязла в грязи выше колес и вряд ли выберется, ежели на помощь не явится ангел божий и не перевернет всю эту лавочку вверх дном.
Признаюсь, сеньоры, что за тридцать с лишним лет я здесь перевидал и выслушал множество исповедовавшихся грешников, кои, впав во грех, вновь и многократно ему предавались, — и все они, по божьему милосердию, исцелились, изменив образ жизни и очистив совесть. Прелюбодея подточило время и дурные женщины; игроку открыл глаза притоносодержатель, который, словно пиявка, каплю за каплей высасывает кровь из своих завсегдатаев, — сегодня ты в выигрыше, завтра в проигрыше, денежки круглые, потому и катятся, да все к его рукам прилипают, а игроки остаются без гроша; вора исправили страх и стыд; у клеветника отнялся язык, — мало кому из них этого миновать; гордеца научила уму-разуму беда, и он познал, что сотворен из праха; лжеца обуздали насмешки и оскорбления, которыми его осыпали все и в глаза и за глаза; богохульника образумили увещевания друзей и близких. Все рано или поздно, хоть и нелегкими путями, прозревают и, подобно змее, сбрасывают старую кожу; у всех этих людей видел я приметы грядущего спасения. Одни писцы остались неисправимы; тут я теряюсь и лишь руками развожу: сегодня они те же, что вчера, и в нынешнем году не лучше, чем тридцать лет назад. Диву даюсь, как они исповедуются, кто им грехи отпускает, — я разумею тех писцов, которые злоупотребляют своей властью. Ведь говорят они и пишут все, что им заблагорассудится; за каких-нибудь два дуката
