Землянка оказалась небольшой бревенчатой избой, стоящей среди деревьев в двух шагах от интерната. Мы идем сверкающим синевой полярным вечером, свет которого удивительным образом напоминает мне бессонные летние ночи в детстве на Мелумвейен в Рёа. Эта синева навсегда осталась в моей голове.
— А вдруг за каким-нибудь деревом притаился медведь и ждет нас? — шучу я.
— У нас здесь все может быть, — дружески откликается Эйрик Кьёсен.
— И все-таки вы здесь живете?
— Потому и живем, — вмешивается в разговор Сигрюн.
Внутри Землянка гораздо больше, чем можно было подумать снаружи. Гостиная с большим грязно-белым камином. Диван с креслами. Старое черное пианино «Шидмайер». Не отделенная стеной кухня. Небольшой обеденный стол. Одна спальня, в которой стоит большая двуспальная кровать. Через открытую дверь я вижу, что она не прибрана.
Похоже, ни один из них не живет спокойной упорядоченной жизнью, думаю я. На стенах гравюры Савио. Лопари и олени. В углу висят семейные фотографии. Фотографии семьи Эйрика. Представительные родители и брат, который, очевидно, на несколько лет старше Эйрика. Фотография Иды Марие Лильерут и ее покойного мужа. И ни одной фотографии Ани или Марианне.
— Тебе не хватает чьих-то лиц? — спрашивает Сигрюн.
— Ты читаешь мои мысли.
— Но это же очевидно.
— Твоих фотографий в доме Скууга тоже не было.
— Мы не были близки с Марианне. И в этом нет ничего странного. Марианне с юности хватало своих забот. Есть братья и сестры, которые не видятся и не думают друг о друге всю жизнь.
— У тебя найдется еще немного «кофе»? — спрашиваю я, видя, что Эйрик подошел к холодильнику, чтобы достать прохладительные напитки.
— Больше никогда не проси меня об этом! — серьезно, но не сердито говорит Сигрюн. — Неужели ты не понимаешь, что спиртное на территории школы строжайше запрещено?
— Но ты же дала мне водки?
— В моей профессии трудно быть моралистом. Дала из уважения к тебе. Но Марианне это бы не понравилось.
— Не вмешивай сюда Марианне. Она сама пила больше, чем ты думаешь.
— Знаю. Но это не отражалось на ее работе.
— А на моей отражается?
Я вижу, что она медлит с ответом.
— Да, — наконец говорит она. — Ты играл прекрасно. Но разве ты потратил несколько лет жизни на то, чтобы играть только прекрасно? Как бы там ни было, ты не был так великолепен, как, наверное, кажется тебе самому. Я слышала все твои ошибки. Великодушная публика простила тебе это.
— Сигрюн! — предупреждающе говорит Эйрик.
— Пусть скажет все, что думает, — прошу я.
