— Ты уверен, что все так просто?
— Что ты имеешь в виду?
— Думаю, что все время было еще что-то. Неверность Марианне только спровоцировала действие, но не явилась его причиной.
— И что это могло бы быть?
— Его отношение к дочери. К Ане. Чувство вины. Ведь она буквально увяла у него на руках.
— Нам ничего не известно, буквально или не буквально. Я имею в виду его руки. Ты хорошо знал Брура Скууга?
— Почти не знал. Мы встречались на скучных семейных торжествах. Он во всем был безупречен. Лучшая марка автомобиля. Дорогие кожаные брюки. И вместе с тем он был очень закрытым человеком. Ты, например, помнишь, чтобы он смеялся?
Я отрицательно мотаю головой.
— Нет. Никогда не слышал, чтобы он смеялся.
— У него был смех самого одинокого человека на земле. Представь себе плачущего человека. Маленькую девочку в лагере для беженцев. Четырехлетнего мальчика, стоящего на руинах после землетрясения, он стоит один, и его снимают фотографы. Но ничто из этого не производит столь грустного впечатления, как смех Брура Скууга.
Я с ним согласен:
— Эстетика и качество всегда стояли для него на первом месте. Мебель. Музыкальный центр. Рояль. Женщины в его доме тоже были безупречно красивы. Он взорвал на воздух иллюзию. Наверное, он сознавал свою силу, сознавал, что он незаменим, что они вскоре последуют за ним…
— Страшная мысль! — сердито говорит Эйрик.
Он не зажег свечи. Мы разговариваем в почти оглушительной темноте.
— Скоро мы выйдем из дома и посмотрим на северное сияние, — говорит Эйрик. — Ты когда-нибудь видел северное сияние?
— Кто-то, кажется, в Берлевоге хотел его мне показать, но я был слишком пьян.
— Почему ты так много пьешь?
— Я должен тебе отвечать? А почему пьет Сигрюн?
— Вот этого я как раз и не знаю, — говорит он, помолчав. — Эта ее отчужденность. К Сигрюн невозможно приблизиться. У тебя возникало такое чувство, когда ты жил с Марианне?
— Поставь все-таки какую-нибудь музыку, — прошу я, охваченный тревогой.
Он сразу встает:
— Что ты хочешь послушать?
— Шуберта. Что-нибудь Шуберта.
Он подходит к полке с пластинками. Колеблется. Потом ставит «Смерть и девушку».
— Ради бога! — говорю я.
— Буквально или не буквально? — лаконично спрашивает он.
Мы сидим и слушаем музыку. Потом я понимаю, что он слишком взволнован, чтобы слушать.
Он наклоняется ко мне:
— Ты действительно не понимаешь, почему я так боюсь ее потерять?
Он как будто ждет какого-то ключевого слова. Не знаю, могу ли я ему помочь. Неожиданно я понимаю причину его гостеприимства. Он хочет начертить карту. На ней должны быть и Марианне, и Сигрюн. И Аня тоже.
