— Продолжай, Аня, — прошу я.
Неужели я действительно сказал «Аня»? Заметила ли это Таня? В таком случае она не подала виду.
Но я уже перестал играть.
Она продолжает петь. Продолжает ткать дальше эту прелюдию, не нарушая настроения и не стремясь ничего доказать. Она вся в музыке. Глаза у нее закрыты. Я не двигаюсь. Не знаю, куда девать руки. Боюсь ей помешать. Она освободилась от моих указаний. Может самостоятельно двигаться дальше. И осмеливается занять нужное ей пространство. Словно подсознательно понимает, что я одобрю все, что она делает. В монастырских стенах звучит песня. У Тани чистый и звучный голос. Большой диапазон, неожиданно она импровизирует почти в трех октавах, берет ля малой октавы, но не резко, и переходит на альтовый тембр с таким грудным звучанием, какому ее не смог бы научить ни один учитель музыки.
Таня поет, словно хочет вернуть мне долг, думаю я. Мне понадобились слова, чтобы рассказать ей о своей жизни. Она пользуется голосом, чтобы рассказать мне другую историю. Сидит у меня на коленях, и я боюсь обнять ее, чтобы не помешать ей, не прервать. Она поет, обратившись к другому месту в своей жизни. Пение должно помочь ей расстаться с тем, что было. Она поет, захваченная звуком собственного голоса, своим чувством. Поет, пораженная, почти шокированная тем, что лежит у нее на сердце, что хранилось там неоткрытым так много лет. Она поет, пробиваясь к иным возможностям, иным ландшафтам, кроме тех, которые она видела до сих пор. А я сижу здесь с единственной мыслью, что это происходит, что это так же грандиозно, как рождение ребенка, и так же естественно. Таня еще не знает, что она что-то открыла. Не знает, каким важным окажется для нее этот день. И я вспоминаю собственные дни, когда я занимался до умопомрачения, чтобы воссоздать восторг, который должен был чувствовать давно умерший композитор, то непосредственное чувство, которое охватывает тебя, когда выкристаллизовывается идея, когда мелодия крепнет и все ноты находят свое место. Пробившись сквозь джунгли знаний и теорий, музыка попадает на нотную бумагу, а потом ее воссоздают люди, которые даже не знали сочинившего ее композитора. Но именно здесь, в этой комнате, в моем временном пристанище в интернате Высшей народной школы Сванвика, на границе с Советским Союзом, Таня Иверсен объединяет в себе и композитора, и исполнителя. Она сидит у меня на коленях и поет для меня. Но нет причины для того, чтобы она продолжала так сидеть, когда перестанет петь. Ей не нужно чувствовать движение моих пальцев. Не нужно это коричневое пианино с жевательной резинкой, приклеенной под клавиатурой. Все, что ей нужно, заложено в ней самой. Она может спокойно встать и ходить по комнате, продолжая петь с закрытыми глазами, как в трансе. И хотя она неожиданно разражается рыданиями, пытаясь понять, что же такое произошло, она еще не знает, что урок окончен, и мое назначение лишь в том, чтобы поздравить ее, утешить, погладить по голове и сказать, что я никогда ничему не смогу ее научить.
