В последующие дни Хассейн, с которым я избегала видеться наедине, озадачил меня. Казалось, что ему непременно хочется показать Али и Джедле нашу с ним близость. Во время прогулок по побережью, вдоль маленьких бухточек, которые следуют здесь одна за другой, словно бусинки бесконечного ожерелья, случалось, что он брал меня за руку. Обычно это было тогда, когда мы шли с ним вдвоем впереди Али и Джедлы. Но, словно стыдясь, он быстро спохватывался и отстранялся от меня. По его улыбкам я также могла угадать, что он счастлив, но в глазах видела только застывший вопрос, только иронию. Чего хотел он? Я знала, что он не настолько тщеславен, чтобы придавать особо большое значение тому единственному нашему поцелую. И в общем-то ценила его деликатность. Но вот однажды он вдруг фамильярно обхватил меня за плечи, и я тотчас сердито высвободилась из его объятий и возмущенно посмотрела на него. Когда я обернулась, то увидела глаза наблюдавшей за нами Джедлы. Али же беспечно шел за ней, ни на что не обращая внимания. Наша группа как-то вся переформировалась, словно все перессорились. Но не прошло и получаса, как мы уже вместе спускались к морю. Вода казалась холодной. Только один Хассейн захотел искупаться. Может быть, и я бы тоже решилась, потому что любила плавать в ледяной воде, а потом, дрожа, согреваться в летнем тепле на берегу. Но тогда я старалась избегать Хассейна. Али предпочел прогуляться вдоль пляжа и предложил нам присоединиться к нему. Я тотчас согласилась. Джедлу же больше прельщал теплый песок, она решила полежать, отдохнуть и просила нас оставить ее в покое.
Мы с Али долго шли по тропинке через светлый эвкалиптовый лес, окаймлявший пляж, и эта тропинка казалась бесконечной. Мне нравилось идти рядом с ним. Он был высоким, и мне приходилось задирать голову вверх, чтобы, глядя на него, слушать, когда он говорил. Я внимательно смотрела на него широко раскрытыми глазами. Я угадала, что он любил, когда его слушали. И он пространно рассуждал, сдерживая пафос и возбуждение, а я внимала его низкому голосу, вибрирующему от волнения.
— Это точно, — говорил он. — Наша пресса давно прогнила. Но это меня не обескураживает, ведь предстоит так много сделать в нашей стране. Я доволен, что вернулся в Алжир. Газета, которую я хочу издавать, будет выходить и на французском, и на арабском языках. Я знаю, что меня ждут немалые трудности, и не питаю никаких иллюзий. Но если даже мне удастся поначалу только привлечь на свою сторону молодежь, то я уже смогу продержаться. Джедла боится провала. Но провал еще ничего не значит. Худшее — это летаргия, всеобщий сон! Только кругом и слышно, как говорят о колонизаторах, о колониализме. А зло-то сидит в нас самих, в самих колонизованных, в нашей «колонизуемости». В том, что мы сами даем себя колонизовать. Вот что надо потрясти до основания, с чем надо бороться, о чем надо всем рассказать понятно, на нашем языке.
