Император смолк на минуту и посмотрел на посланников, как бы желая угадать по их лицам, какое действие произвело сделанное им предложение.
Сиани молча отвернулся, а Орио проговорил насмешливо:
— Почему вы не назначите меня немедленно начальником своих евнухов, если уж вам пришла охота осыпать меня милостями?
— Берегитесь! — возразил император. — Венецианский сенат не погладит вас по головке.
— Сенат хотя и строг, — заметил Сиани, — но справедлив, и мы сумеем оправдать себя в его мнении!
— Это не так легко, как вы воображаете: разбитому кораблю все ветры опасны.
— Может быть, — произнес с грустью Сиани, — но, несмотря на это, если мне суждено возвратиться в Венецию, то лучше вступить в нее в качестве побежденного, чем с именем предателя.
— Успех оправдывает все! Политика — это такое море, в котором тонет только тот, кто не умеет плавать, — сказал ему Комнин.
— Не забудьте, однако, ваше величество, — возразил Валериано, — что пригревший на груди змею, известную под именем измены, будет рано или поздно ею ужален.
— Ваше последнее слово, господа? — спросил император после непродолжительной паузы, не обратив внимания на замечание Сиани.
— Мое последнее слово то, что я предпочитаю честь быть пленником цезаря бесчестью называться его первым министром, и вручаю ему мой меч! — ответил Валериано спокойно и решительно.
— Не ждите другого ответа и от меня, ваше величество, — добавил Молипиери.
— Прекрасно, синьоры! Но я не принимаю ни вашего последнего слова, ни вашего оружия, — проговорил Мануил. — Утро мудренее вечера, и завтра мы увидимся.
Произнеся эти слова, Комнин завернулся в свою мантию и вышел из залы, не позабыв запереть ее дверь на замок.
V. Добрый отец и плохой министр
Дворец великого логофета принял крайне унылый вид после последнего свидания его владельца с императором.
Угроза Мануила Комнина страшно поразила министра, и он тоскливо спрашивал себя: кто был тот тайный враг, который подготовил эту катастрофу? Хотя совесть логофета была вполне чиста, он все же провел ночь чрезвычайно тревожно, даже сон его был заполнен различными кровавыми видениями. Грозные слова императора все еще звучали в ушах его, и при малейшем шорохе он начинал дрожать и холодеть от ужаса.
День близился к концу, а двери и окна дворца все еще оставались наглухо закрыты, и слугам было строжайше запрещено выходить на улицу под каким бы то ни было предлогом.
Удалившись в одну из самых дальних комнат дворца и опустив на морщинистые руки свою седую голову, великий логофет сидел в глубокой задумчивости перед столом, на котором среди ваз с плодами красовалась громадная серебряная лампа.
