Она сказала:
— Пошли лучше гулять, дождь кончился.
Они бродили по сырому парку. Короткий и буйный дождь смочил лишь верхний тонкий пласт грунта, он легко отделялся от сухого слоя, налипал на подошвы. Потоки воды вымыли и унесли вниз, в море, сухие травинки, шишки, обрывки бумаги, лишь у основания стволов застряли длинные изогнутые петлей соломины и стебли трав.
Скамейки были мокры, и они не садились, шли по узким аллеям — она чуть впереди, — вздрагивая от падающих на плечи капель.
К запаху моря примешивался сладкий запах кипариса, и Кире Сергеевне было грустно, как перед разлукой. Почему-то вспоминалось, как хоронили мать, как лежала она, маленькая, сухонькая, с темным острым лицом, как приходили люди с цветами, а кто-то принес кипарисовую ветку. Она пахла печально и сладко.
— Знаешь, когда отец погиб, мне было двенадцать лет. И мать пошла на кладбище. Меня взяла. Я спросила: «Зачем, ведь папа не здесь похоронен?» Она сказала: «Не здесь, но земля-то одна. На кладбище все плачут, и я с людьми поплачу». Я все время помню это и часто думаю: нам есть где веселиться с людьми, а где поплакать?
— Плакать лучше в одиночку, — сказал он.
Они постояли, счищая о камни налипшую на подошвы землю.
Потом спустились к морю.
Кругло накатывали волны, чмокая у берега, с шорохом перекатывалась галька, таяла на ней грязная пена прибоя, выплескивая мусор. Новая волна наплывала, уносила его с собой и, покачав на гребне, снова выбрасывала на пустой берег.
«Плакать лучше в одиночку», — почему он сказал так?
Луна скрылась за облачко, тонко высветлила его края, и сразу стали видны звезды.
Они сели на большой теплый камень, его крутые гладкие бока успели высохнуть.
— Ты не замерзла?
Она не ответила, и он обнял ее за плечи:
— А вдруг случится, как два года назад?..
Сперва она не поняла, о чем это он. Посмотрела на его потяжелевшее, озабоченное лицо. Ах, вот что его тревожит.
Тогда, два года назад, она была в великой панике, а он уговаривал ее рожать. «Вдруг будет сын!»
Она ожидала, что, может быть, и сейчас он ей скажет: «Вдруг будет сын!» Но он молчал. И опять ей пришла мысль: я не понимаю его, мы, живя рядом, идем в разные стороны. Я ничего не знаю о нем. Как у него в школе, в классе? Все еще говорит: «Кому жаль Обломова, поднимите руку!» — и первый тянет свою?
Странно, ведь раньше я все про него знала. А сейчас словно живем в разных измерениях.
— Скажи, ты и теперь получаешь от учеников письма?
— Конечно. Почему ты спросила?
