— Отрезай себе хозяйство, тогда будешь жить.
— Что?
— Ты глухой? Повторить?
— Что?
— Еще раз скажешь «что?» — и получишь пулю.
— Что?
И он хватается за простреленную руку. Нет, лучше ногу, а то одной рукой отрезать будет неудобно.
— Отрезай, говорю. Вот, бери свою ковырялку. Ей ведь ты хотел меня напугать? Ты зарезать меня хотел, урод? Ну, говори, хотел, да?!
И я сую ему в рот ствол, ломая зажатые зубы. Кровь стекает по подбородку, сопли. Рот у него дрожит и кривится в плаксивой гримасе.
— Режь, говорю, выродок сучий!
Он трясется весь, расстегивает штаны, спускает их, стоя на коленях.
— Тварь!
Я со всего размаху пинаю его в яйца. Он хватается за низ живота и плачет, причитает.
— Чего ревешь, как девчонка? Сейчас он все равно у тебя болеть не будет. Да ты и будешь тогда самой настоящей девчонкой, ха-ха-ха!
Собственно, не важно, отрежет он себе или как, ему все равно не жить. Черный гладкий ствол направлен ему прямо в лоб. Движение пальцем — и для него наступит конец всему. И что он там хотел сегодня утром сшибить денег на водку, чтоб потом на дискаче отплясывать со своей шалавой, и что он там ее полапать собирался потом. Или на тачке покататься и баб поснимать с друганом. Для него уже ничего этого не будет. И он наверняка об этом догадывается, потому что видит своего кореша без половины башки и знает, что для меня убить — ничего не стоит.
Но он все еще надеется, он все еще не верит, что его можно убить. Да, вот другана можно, а его самого — как же, ведь это он, такой единственный и особенный во всей Вселенной. Только у него есть желания, стремления; ведь только он и никто другой способен чувствовать; лишь его родили в этом мире для жизни. И вдруг — такой конец, а он ведь не пожил и не распробовал этой жизни до конца. А должен был. Но он еще недотрахался, не выпил всей водки, сколько хотел, не поносил вдоволь адидасных тряпок и не развел всех лохов на легкие деньги. Так как же он помрет, если не попробовал всех сторон удовольствия? Этого же просто-напросто не может быть, только не с ним.
Разочарую. Да, может. Да, с ним.
И уже кусочек свинца отправлен в ствол, а потом, раскаленный, вонзится в кость, врежется в мозг, необратимо разрушая всю такую тонкую организацию его вшивого существования, переламывая все желания, открытия, удовольствия, страдания, надежды, будущее. Ах, если б они знали, когда полчаса назад подзывали меня к себе, нагло и самоуверенно так:
— Эй, парень, подсоси сюда, базар есть.
