– Семейное, мама дала, – и густо покраснела.
– Вы че, ездоки, шепчесся, – забеспокоился селянин. – Ежели чо задумали, у меня в штанах топор.
– Дедушка, – сказал я мирно. – Продай лошадь с телегой, нам нужно.
Старик покряхтел, поерзал, сполз с телеги и перекрестился:
– А чего дашь?
– Вот, – показал я ему кольцо. – Золото и бриллиант чистой воды.
Старик перекрестился опять:
– Вещь видная. Но цана ей копейка. Эх, – крякнул, – отдам усе! Могу дать! А кобыла-то вон, – огрел он ладонью бок зверя. – Хороша, скочет. А телега вон, колесы. Не гляди, что шатучие, сноса нет. Не-а, – отказал он. – Нам эти бирюльки чего. Марья, толстая разнарядится, будет тута у мене форс давить, ага.
– Ну и катись, – сказал я. – Так дойдем.
– Постой, постой, кормилец! – закричал старик. – Отдам! Отдам, душу твою сожри домовой! Ни тебе, ни мене. Докидывай фонарь, веревку, галеты, сумку докидай, и по рукам. Эх была-не была. Кофту вон с бабы дай, пушистую.
– Кофту могу вместо рюкзака, розовая шерсть лучшей новозеландской ламы. Перуанской, – сообщила Антонина, с опаской подходя к пахучему деду.
– Хламы? – осторожно заинтересовался старик. Пощупал материю и сказал: – Сымай. Марье к яблочному поднесу. Пущай ходит, толстая подлюка. Знает, каво любит. А говорить с ей все одно не буду. Чо с ей говорить? Фонарь давай с вервием.
Тоня отошла, стянула из-под курточки кофту и запахнулась потуже.
– Нет, это уж жирно будет, – возмутился я. – Фонарь от навоза работает, вечный. Кассета с покойником тебе не нужна?
– Бирюльку твою не взял, нас за его еще за жопу посодют, а фонарь давай. Ночью выйдет Мария до ветру, я ей прожехтер буду. Она с хохоту обмочится.
На том и сговорились, пришлось отдать фонарь. Мы сели в теплое сено телеги, чуть тронули, а старикан побежал немного за нами, все причитая:
– Нам чего теперя таксо… Конь-то больно хорош. Огонь. Не дымный. Бока чисть, хозяин. Кобыла со звоном, ух…
И еще долго махал нам издали кепкой и тер глаза.
К тридцать седьмому кордону мы прибыли затемно. Я привязал лошадь, как мог, мне помогала моя девушка, которая в детстве, оказывается, год занималась выездкой под чуткой упряжью мамаши. И мы вступили в темную, молчащую, напоминающую выбитыми стеклами слепца, громаду здания кордона.
* * *
Здание кордона встретило нас темнотой. Фонарь отдали старику, и не было ни сигнальной лампы, ни дежурного факела, ни монастырской свечи.
– Хоть бы свечку с паперти, – расдосадованно заметил я.
– Свеча есть, – тонко и победительно возвестила моя нетолстая подлюка. И, взяв свой рюкзак, вытянула из него коробок спичек, пару свечей, по размеру аннальных, бутылочку воды, способную напоить пару крыс, и бутерброды. Я поежился от ее предусмотрительности, так как еще в телеге чуть не силой нацепил на нее, лишившуюся кофты, свою рубаху. Теперь в одной куртке мне было не весело. Также теперь в ее рюкзяке пряталось и мое барахло, прах и прочие нужные вещи.
