Дверь отворилась, и появился профос, принесший четвертушку солдатского хлеба на обоих и свежей воды.
Даже не приподнявшись с соломенного тюфяка, вольноопределяющийся приветствовал профоса следующими словами:
— Как возвышенно, как великодушно с твоей стороны посетить заточенных, о святая Анежка[33] 91-го полка! Добро пожаловать, добродетельный ангел, чье сердце исполнено состраданием! Ты отягощен корзинами яств и напитков, чтобы утешить нас в пашем несчастья. Никогда не забудем мы проявленного тобою великодушия. Ты — луч солнца, упавший к нам в темницу!
— Завтра вам полковник покажет шутки, — заворчал профос.
— Ишь как ощетинился, хомяк, — ответил вольноопределяющийся. — Скажи-ка лучше, как бы ты поступил, если бы тебе нужно было арестовать десять вольноперов? Да не делай такого глупого лица, ты, ключник марианских казарм! Ты бы арестовал двадцать, а потом бы десять из них выпустил, суслик ты этакий! Если бы я был военным министром, я бы тебе показал, что значит военная служба! Известно ли тебе, что угол падения равен углу отражения? Об одном тебя только прошу: дай мне точку опоры, и я переверну весь мир вместе с тобою, гусиная начинка!
Профос вытаращил глаза, потом махнул рукой и вышел, хлопнув дверью.
— Общество взаимопомощи по удалению профосов, — сказал вольноопределяющийся, — справедливо деля хлеб на две половины. — Согласно параграфу шестнадцатому дисциплинарного устава арестованные до вынесения приговора должны довольствоваться солдатским пайком, но здесь, как видно, владычествует закон прерий: кто первый у арестантов паек перехватит.
Оба сидели на нарах и грызли солдатский хлеб.
— На профосе лучше всего видно, как ожесточает людей военная служба, — возобновил свои рассуждения вольноопределяющийся. — Несомненно профос был до поступления на военную службу молодым человеком с идеалами. Это был светловолосый херувим, нежный и чувствительный ко всему, защитник угнетенных, за которых он заступался во время драки из-за девочки где-нибудь в родном краю во время престольного праздника. Все его без сомнения любили и уважали, но теперь… боже мой! — с каким удовольствием, я съездил бы его по роже, отбил бы ему, как вобле, голову об нары и выкинул бы его вслед за головой в сортирную яму! И это, брат, тоже доказательство ожесточения от нашего военного ремесла.
Он запел:
Она и чорта но боялась.
Но тут попался ей солдат…
— Дорогой друг, — продолжал он, — как посмотришь на нашу милую монархию, неизменно приходишь к тому заключению, что дела с ней обстоят точно так же, как с дядей Пушкина
