После обеда перед уходом Швейка и Водички в канцелярию к ним подошел несчастный учитель, сложивший стихотворение о вшах и, отведя обоих в сторону, таинственно сказал:
— Не забудьте, когда будете на русской стороне, немедленно сказать русским: «здравствуйте, русские братья, мы братья-чехи, мы нет аустрийцы».
Когда они уходили из казарм, Водичка, желая демонстративно выразить свою ненависть к мадьярам и показать, что даже арест не мог поколебать и сломить его убеждений, наступил мадьяру, принципиально отвергающему военную службу, на ногу и заорал на него:
— Обуйся, культяпый!
— Жалко, что ничего не ответил, — с неудовольствием сказал сапер Водичка Швейку. — Зря, что ничего не сказал. Я бы его мадьярскую харю разорвал бы от уха до уха. А он, дурачина, молчит и позволяет наступать себе на ногу. Чорт побери, Швейк, злость меня берет, что нас не осудили! Этак выходит, что над нами вроде как насмехаются. А ведь мы, по правде сказать, дрались, как львы. Это ты виноват, что нас не осудили, а дали нам такое удостоверение, как будто мы и драться по-настоящему не умеем. За кого они собственно нас считают? Как никак это был вполне приличный конфликт.
— Милый мой, — сказал добродушно Швейк, — я собственно как следует не понимаю, чем ты недоволен. Ведь дивизионный суд официально признал нас за абсолютно приличных людей, против которых он ничего не имеет. Правда я при допросе всячески вывертывался, так это требуется. «Ваш долг врать», говорит всегда адвокат Басс своим клиентам. Когда меня аудитор спросил: «Зачем вы ворвались в квартиру господина Каконя?» — так я ему на это просто ответил: «Я полагал, что мы ближе всего познакомимся с господином Каконем, если будем ходить к нему в гости». После этого аудитор уже больше ни о чем меня не спрашивал. Этого ему было вполне достаточно. Запомни, брат, раз навсегда, — продолжал Швейк свои рассуждения, — перед военными судами нельзя признаваться. Когда я сидел в тюрьме при гарнизонном суде, так в соседней камере один солдат признался, а когда остальные арестанты об этом узнали, так «накрыли его одеялом»[95] и заставили его отречься от своего признания.
— Если бы я совершил что-нибудь бесчестное, так не признался бы, — сказал сапер Водичка. — Ну, а если меня этот тип аудитор прямо спрашивает: «Дрались?» Так я ему ответил: «Да, дрался». — «Избили ли кого-нибудь?» — «Так точно, господин аудитор». — «Дошло ли дело до членовредительства?» — «Ясно, господин аудитор». Пусть знает, с кем говорит! Какой срам, что нас освободили! Этак выходит, словно он не хотел верить, что я измочалил об этих мадьярских хулиганов свой пояс, что я их в лапшу превратил и наставил им шишки и фонарей. Ты ведь был при этом, как на меня навалились три мадьярских халуя и как через минуту все они валялись на земле, и я топтал их ногами. И после всего этого какой-то там аудиторский сморкач прекращает следствие. Это все равно, как если бы он сказал мне: «Всякая з… лезет еще драться!» Как только кончится война, и я буду штатский, я его, растяпу, разыщу и покажу ему, как я не умею драться! Потом приеду сюда в Кираль-Хиду и устрою здесь такой мордобой, что еще в мире такого не было! Люди будут прятаться в погреба, как только услышат, что я пришел посмотреть на этих киралхидских бродяг, на этих босяков, на этих мерзавцев!
