Мой дедушка несчастным не был. В Йом Кипур он целый день молился в коридоре, завернувшись в талес, и ни один мускул не дрожал на его лице, когда совсем рядом непрерывно падали бомбы, и трудно было дышать. В доме густо клубилась пыль, пахло бомбами и смертью — в тот день нас хотели стереть в порошок — а для дедушки немцы не существовали. Он их презирал. Когда пришла очередь буфета из махагони превратиться в охапку дров, бабушка хотела проверить, не осталось ли там что-нибудь из фарфора — после войны кое-что можно будет склеить. Но дедушка выбросил все осколки, не глядя, и разрубил буфет на ровные чурки: сначала дверцы и полки, потом всё остальное. Его руки крепко держали топор — и это было единственное, что еще оставалось крепким в нашем доме. Дедушка молчал. Он знал, что после войны не останется ничего. Семьи тоже не останется.
Из взрослых только одна женщина была как мы: параноичка Фелиция из соседнего дома. В то лето она стояла на балконе своей квартиры и кричала: «Люди! Что вы шляетесь, идиоты? Близится конец света!» — пока прислуга, муж или одна из ее бледных дочек, Бронка или Лилка, не затаскивали ее в комнату. Говорили, что Фелиция больна, что нужно отправить ее в больницу, но семья стесняется. Теперь она ходила энергичной походкой, прямая и суровая, как королева, доставала хлеб, доставала молоко, а один раз даже раздобыла хвостик колбасы. И все уже знали, что она всегда была права, мир стал её миром. Целыми днями она была на улице, посверкивала холодным блеском злых глаз и время от времени объявляла: «Все идиоты». Ей одной позднее удалось вытащить из гетто и увезти в деревню своих, никогда не выходивших из дому, бледных дочек, Бронку и Лилку. Год спустя она, по слухам, без всякой видимой причины утопила одну из них — Лилку — в реке. Фелиция думала, что она — Бог. А может, в те годы Бог был Фелицией?
Однажды было тихое утро. Воробей за окном нерешительно начал что-то клевать — его слышал весь квартал. И пыль слегка рассеялась. Мы спустились во двор, вскарабкались на груды обломков высотой с полдома — на разведку. Когда бомба попадает в дом, бывает, что рушится только его передняя стена. Это настоящий театр! Как будто подняли занавес — несколько этажей декораций, интерьеры, цветастые обои, лампа стоит наклонно, кресло, детская кроватка, свисают оборванные портьеры. Квартиры одна над другой, как многоэтажная выставка. Мы глазели, задрав головы, наглядно убеждаясь в том, что личное ничем не отделено от общего: подумаешь, какая-то кирпичная стенка, дунь посильнее — и нет её! Нет больше секретов, нет стыда — всё открыто. Не имело смысла спрашивать, где жильцы этих квартир. В обстреливаемой Варшаве не было убежищ. Тут и там на верхнем этаже, как бы пытаясь укутать зияющую нишу квартиры, летали от ветра занавески. Будто не знали, что их роль уже сыграна. Толек, по-волчьи ощерившись, сказал, что там наверняка можно найти драгоценности и деньги, и даже еду. Но невозможно было влезть по каркасу, готовому обрушиться каждую минуту. Из открытых нараспашку квартир то и дело что-то падало: потерявшее равновесие кресло; тяжелая ванна; стол, несколько дней стоявший наклонно, как крутая горка, пока с громким шумом не рухнул на улицу. Иногда падал целый этаж или секция дома целиком, и мы радостно хлопали в ладоши и кричали «Ура!» Кто-то попытался влезть — просто так — но тут же вернулся, растирая руки. Мечты о трофеях пришлось оставить.
