Марчелло подошел к исповедальне из темного резного дерева, огромной, соразмерной базилике, успел вовремя заметить сидевшего внутри священника и задернул, спрятавшись, занавеску. Но лица исповедника он не разглядел. Прежде чем встать на колени, Марчелло подтянул брюки, чтобы они не смялись, а потом сказал тихо:
— Я хотел бы исповедаться.
С другой стороны до него донесся негромкий голос священника, который поспешно и искренне ответил, что Марчелло может начинать. Голос, размеренный, густой, низкий бас, принадлежал человеку зрелому, говорившему с сильным южным акцентом. Марчелло невольно представил себе густобрового монаха с крупным носом, у которого физиономия заросла бородой, а из ушей и ноздрей торчали волосы. Он подумал, что священник сделан из того же тяжелого и массивного материала, что и исповедальня, прочно и без затей. Как и предполагал Марчелло, священник спросил у него, давно ли он исповедовался. Марчелло ответил, что последний раз исповедовался еще в детстве, а теперь делает это, потому что должен жениться. После некоторого молчания голос священника, донесшийся из-за решетки, довольно равнодушно произнес:
— Ты поступил очень дурно, сын мой… Сколько тебе лет?
— Тридцать, — ответил Марчелло.
— Ты прожил тридцать лет в грехе, — сказал священник тоном бухгалтера, объявляющего о пассиве бюджета. Помолчав, он заговорил снова: — Ты прожил тридцать лет как насекомое, а не человеческое существо.
Марчелло закусил губу. То, что священник изъяснялся столь фамильярно и так поспешно судил о нем, не выяснив всех подробностей, раздражало его, а мысль о власти над ним исповедника была для Марчелло неприемлема. И дело было не в том, что ему не нравился священник, возможно, порядочный человек, добросовестно отправлявший свои обязанности, или место, где он находился, или сам ритуал. Но тогда как в министерстве, где ему претило все, власть казалась ему очевидной и неоспоримой, здесь у него возникало инстинктивное желание сопротивляться. Тем не менее он с усилием произнес:
— Я совершил грехи… в том числе и самые тяжкие.
— Все?
Марчелло подумал: сейчас я скажу, что убил, и посмотрю, каково мне при этом будет. Он поколебался, но потом с небольшим усилием сумел произнести ясно и твердо:
— Да, все, я даже убил.
Священник вдруг воскликнул живо, но без негодования и удивления:
— Ты убил, и у тебя не возникло потребности исповедаться?
Марчелло подумал, что именно так и должен был отреагировать священник: никакого ужаса, никакого удивления, только положенное негодование, оттого что он не повинился вовремя в столь тяжком грехе. И он был благодарен священнику, как был бы благодарен комиссару полиции, который, услышав подобное признание, не стал бы терять времени на разговоры, а поспешил бы объявить о его аресте. Каждый, подумал Марчелло, должен играть свою роль, только так мир может выжить. Между тем он еще раз отметил, что, говоря о своей трагедии, не испытывает никаких особых чувств, и поразился этому безразличию, столь контрастирующему с глубоким смятением, пережитым при известии о получении анонимного письма. Он сказал спокойно:
