" (ослабить, затем уничтожить). Сначала он воспринимал все, что делала Пруссия в Германии в 1848–1850 годах, как строительство воздушных замков. Он созывал старый бундестаг во Франкфурте, как будто ничего не произошло; убедил Саксонию и Ганновер выйти из Унии; и в заключение выставил Пруссии ультиматум — убраться из Гессена. Осенью Пруссия и Австрия мобилизовались друг против друга. Война казалась неизбежной.
Тут вмешался русский царь, а именно на стороне Австрии. Разумеется, он не разделял стратегическую цель Шварценберга: мысль о немецко-австрийской гигантской империи у ворот России могла заставить чувствовать его весьма неуютно, но и мысль об ослабленной или вовсе уничтоженной Пруссии не была ему по душе. Он просто хотел сохранить статус-кво — не желал ни среднеевропейской великой империи Шварценберга, ни прусской Немецкой Унии, а хотел лишь статус-кво по состоянию на 1848 год, старого союза "трех черных орлов" против национализма и революции. Пока же это заставило его встать на сторону союзной Австрии, поскольку среднеевропейская великая империя Шварценберга все еще была делом будущего, а вот Немецкая Уния Пруссии — уже почти реальностью. Эта реальность должна была быть устранена в первую очередь. Оппортунистическая игра Пруссии с революцией не должна была ни к чему привести, все должно было снова стать таким, как было до 1848 года. Такое было теперь требование, и под объединенным давлением своих прежних защитников и союзников Австрии и России, которые теперь показали свои разъяренные лица, Пруссия капитулировала в Ольмюце 29 ноября 1850 года, полностью и без каких-либо оговорок. Уния была распущена, старый Немецкий Союз образца 1815 года возрожден в прежнем виде, все, что Пруссия сделала в Германии — аннулировано. Позор был неприкрытым и ничем не смягченным. Пруссия ушла из Ольмюца как наказанный школьник, который был пойман за непозволительной проделкой и с покрасневшим от стыда лицом обещал никогда больше этого не делать. Это было поражение, как в 1806 году — только на этот раз без пролития крови.
Но вот что было примечательно: в этот раз, как и прежде, Пруссия приняла свое поражение с определенной стойкостью, приспособилась и попробовала извлечь из этого наилучшее, причем на этот раз даже с большей готовностью и убежденностью, чем прежде. Тогда приспосабливание означало реформы и либерализирующую перестройку государства, которым ядро прусского общества, опора государства — военная аристократия — резко воспротивилась. Теперь же приспосабливание состояло в консервативной реставрации и в реакции, что полностью подходило этому слою общества. Многим прусским консерваторам честолюбивые немецкие эксперименты при Фридрихе Вильгельме с самого начала не пришлись по душе, и в их реакции на Ольмюц боль от позора была смешана с мрачным удовлетворением: они это заранее знали и теперь Пруссии придется вести себя правильно. Никогда они не были подобны чувствительному королю, которого "при слове Германия пронизывает дрожь восхищения". Депутат Бисмарк, к примеру, в Эрфуртском парламенте Унии сухо сказал: "Мы хотим союзного государства; однако платить за него более, чем этой конституцией, мы вовсе не желаем". Полгода спустя в берлинском доме депутатов он защищал Ольмюц: "Задачей Пруссии не является — повсюду в Германии играть роль Дон-Кихота". Союз с "немецко-национальной шайкой-лейкой" стал ему — и большинству прусских консерваторов — в душе противен. Старый добрый союз "трех черных орлов" был чем-то гораздо более солидным, и прусские консерваторы были рады, что он теперь восстановлен — или казался таковым. В годы после Ольмюца Пруссия посвятила себя прежде всего восстановлению этого союза с сентиментальным энтузиазмом — энтузиазмом вернувшегося блудного сына.
