— А я? — спросил профессор.
— К тебе будет приходить Светлана Васильевна, я договорилась. Купит, сготовит. А через недельку-полторы я приеду на машине за вещами и заберу тебя.
— А он? — профессор понизил голос, чтобы Кузька, спокойно стоящий у стола в ожидании кормежки, не понял, что речь идет о нем. — Его куда?
— Я сегодня решу этот вопрос, — пообещала дочь.
И в тот же день пришел Мухин, плотник, старый знакомый Расторгуевых. Вера Алексеевна услала Димку к соседям, а Мухина привела в дом и усадила за стол. Она нарезала пирог с капустой и налила всем чаю, а Мухину, дополнительно, — рюмку наливки из черноплодной рябины.
— Сама делала, — сказала Вера Алексеевна, — пейте, Иван Поликарпович, снижает давление.
Мухин выпил и поморщился.
— Может, и снижает, — сказал он.
— Так вот, Иван Поликарпович, — сказала Вера Алексеевна и покосилась на отца, который молчал, сурово глядя в окно, — мы позвали вас, чтобы посоветоваться как… со старым, можно сказать, другом нашей семьи.
— Лет десять знакомы, а то и все двадцать, — степенно подтвердил Мухин, посматривая на пустую рюмку.
— Еще наливочки? — сообразила Вера Алексеевна. Но Мухин с негодованием отодвинул графин.
— Не употребляю, — отверг он.
— Иван Поликарпович! Вы, конечно, видели у нас во дворе свинью? — продолжала Вера Алексеевна.
— Ну! — кивнул головой Мухин.
— Так вот. Понимаете… нам скоро переезжать в город, а она, а ее…
— Колоть, что ли? — уточнил Иван Поликарпович.
— Ну, одним словом…
— …резать, значит. Нет, не возьмусь. Крыльцо починить или еще что — свято дело, а это — нет. Вон, у вас забор — все столбы погнили. А свинью чтоб… нет, не мастер.
— Ты совершенно прав, Иван Поликарпович, — отчетливо сказал профессор. — А ты, Верочка… Не ожидал. Ты ведь сама, а-а, черт побери… — и, махнув рукой, профессор встал из-за стола и вышел из комнаты.
Это почему-то смягчило Мухина.
— Старость — не радость, — растроганно произнес он. — Я вам честно скажу, Вера Алексеевна: взяться — не возьмусь, поскольку не моя специальность. Я их и сам не держу, поросят, ну их. А с Анатолием поговорить можно. Это свояк мой, охотник. Он — кого угодно, за милую душу. Дрянь мужик, но — поговорю…
Вечером Вера Алексеевна с Димой уехали. Перед сном профессор скормил Кузьке весь борщ, сваренный дочерью ему на неделю. Боров нажрался и дрых на веранде, а Алексею Емельяновичу не спалось. Он вышел в сад. Совсем темно было в саду, сыро и неуютно. Пахло осенью: грибами, прелым листом, доцветающими сладковатыми флоксами. Профессор прошелся до калитки, постоял, глядя на улицу. Все дома были уже темными — не поймешь, спят там люди или сбежали от непогоды в город. Алексей Емельянович подумал, что, может, он сейчас вообще один в пустом поселке, — нет, не один — справа, у соседки, вдовы полковника Строева Светланы Васильевны, окошко еще горит. Но вот погасло и оно. Профессор поежился и побрел к крыльцу.
