Эти соломинки стали моей первой встречей с Западом – в том диковинном виде, в каком ему удавалось протиснуться через зарешеченное окно в Европу. Чтобы туда попасть, надо было научиться читать, но за этим дело не стало, и вскоре, одолев “Человека-амфибию”, я принялся за доставшихся нам по наследству кумиров. Они составляли причудливую компанию, напоминающую ту, которая могла бы собраться только на советской кухне. Зато уж на ней им было тепло и уютно. И “Счастливчику Джиму” Кингсли Эмиса, и сердитому Джону Брэйну с его откровенным романом “Путь наверх”, и уж совсем забытому финскому юмористу Марти Ларни, чей “Четвертый позвонок” ходил по рукам, как Солженицын эпоху спустя. Но главным сокровищем была библия юной оттепели, состоящая из многих книг одного автора – Ремарка.
В остальном мире ему принесла славу военная проза, в нашем – мирная. “Трем товарищам” я завидовал больше, чем трем мушкетерам, и не дружил с теми, кто не знал эту книгу наизусть. Для нас в ней не было сюжета – только ткань, натуральная, но с добавлением синтетики: сентиментальность с особым цинизмом. Последний был напускным, зато первая – уж точно настоящей. Эта книга слезлива, как “Бедная Лиза”, но то были мужские слезы, считал я в тринадцать лет и не стеснялся их лить, когда убили Ленца.
Перечитывая сегодня Ремарка, я тщетно ищу, где пряталась пружина, что приводила в действие эту буквально сногсшибательную повествовательную машину. Пружины, однако, нет. Тайну ведь вообще нельзя раскрыть, только ликвидировать, и тогда от елочных игрушек останется стекло с петелькой, а праздник, как воздух, исчезнет, соединившись с буднями. Но тогда все звучало иначе, и в чужом различалось свое.
Три товарища вели независимую от власти жизнь по законам окопного братства. В их обиходе враги выполняли служебную роль – неизбежное условие прифронтового быта, зато важное, любимое и больное происходило по эту сторону, в дружеском кругу, сложившемся в родном окопе. В эту сугубо батальную среду принимали только мужчин, и чтобы войти в нее, героине пришлось стать четвертым товарищем, пройдя обряд боевого крещения:
Лучше из стакана, – сказала она. – Я еще не научилась пить из бутылки.
Выпивка служила мостом, соединяющим вычитанное с пережитым. Ром – молоко солдата, – цитировали мы Ремарка, разливая венгерский ром, пощадивший (специально проверял) свое неожиданное отечество, но нас валивший не хуже шрапнели. Впрочем, спиртное, даже тогда, когда его тянули без трубочки, отличалось от отечественного не только качеством.
