Но я устала быть разумной. И не обернулась.
Как было прекрасно идти прохладным вечером по улицам Чикаго рядом с Эрнестом, который говорил и говорил; щеки его раскраснелись, глаза горели. Мы зашли в греческий ресторан на Джефферсон-стрит и заказали там жареного барашка и салат из огурцов с лимоном и оливками.
— Наверное, это звучит странно, но я никогда не ела оливки, — призналась я, когда официант принес заказ.
— Никто не узнает. А ну-ка открой рот.
Он положил оливу на мой язык; я ощутила во рту теплый маслянистый солоноватый плод и покраснела не только от удовольствия, но и от чувства близости между нами — ведь он кормит меня. За последние годы это было самое чувственное переживание.
— Ну как? — торопил меня с ответом Эрнест.
— Мне понравилось, — ответила я. — Хотя немного рискованно, правда?
Он улыбнулся и понимающе взглянул на меня.
— Совсем немного. — Сам он съел не меньше дюжины — одну за другой.
После ужина мы прошли под мостом надземной железной дороги и направились к причалу. Всю дорогу он торопливо рассказывал о своих планах, о том, чего хотел бы, о стихах, рассказах и очерках, которые мечтал написать. Я никогда не встречала человека столь живого и энергичного. Подобного пламени. Который ни на секунду не перестает двигаться, думать или мечтать.
Дойдя до причала, мы двинулись вдоль него — к конечной остановке трамвая.
— Тебе известно, что здесь во время войны располагались казармы и подразделения Красного Креста? Я работал в Италии водителем «скорой помощи» в санитарных войсках.
— Война теперь кажется чем-то далеким, правда?
— Иногда. — Его лоб прорезала морщина — то ли тревоги, то ли сомнения. — А чем ты тогда занималась?
— В основном сидела в подземелье. Сортировала книги в подвале публичной библиотеки. Мне говорили, что их посылают на фронт солдатам.
— Забавно. Я получал эти книги. Еще шоколадки. Письма, сигареты, сладости. У нас была военная лавка, но иногда ночью я ездил в часть ближе к линии фронта. Можешь себе представить?
— Могу. Красный велосипед все время вихлялся.
— Парень тоже стал вихляться после того, как его швырнуло к черту взрывной волной.
Я остановилась.
— Эрнест, прости. Я не знала.
— Ничего. День или два я был героем. — Облокотившись на перила, он смотрел на темно-серую гладь озера с легкими серебристыми проблесками. — Знаешь, о чем я сейчас думаю?
Я нерешительно покачала головой.
— О шелкопрядах. Однажды я провел ночь в Сан-Педро-Норелло, деревушке у линии фронта. Со мной был Хорни — там я с ним и познакомился, — наши раскладушки стояли рядом в этом здании, понимаешь? Ну, на фабрике, где разводят шелкопрядов. Гусеницы были прямо над нами и жевали листья тутовых деревьев из подвешенных кормушек. Их чавканье заглушало все звуки. Ни разрывов снарядов, ничего другого не было слышно. Ужасно.
