Дом отпрянул от дерева, и подпрыгнул от боли, перенеся весь свой вес на больное колено. Сквозь коричневую грязь было видно, как побелело от боли и страха его исцарапанное лицо.
Фил с шумом бросился к ним назад через подлесок, споткнулся и упал на четвереньки. Поднялся на ноги с каким-то сдавленным животным звуком в горле, сменившимся руганью — Черт. Вот, черт. Черт. — Потом как-то неуклюже повернулся кругом. На одном локте болтался рюкзак.
— Нож! — крикнул Дому Люк, выставив перед собой в вытянутой руке перочинный нож. Дом начал яростно шарить по карманам куртки.
Лай раздался снова, из другого места, уже ближе, из-за деревьев, куда как раз отчаянно вглядывался Фил. За грубым лаем последовали два отрывистых храпа, а затем какое-то ржание, которое издают своими черными губами шакалы в документальных фильмах.
Люк двинулся на звук. Кровь так громко стучала у него в голове, что он с трудом мог слышать что-то другое. Каждый мускул внезапно налился теплом и энергией. Он двигался быстро, виляя между деревьев, легко ступая на подушечки ног, сжимая нож так крепко, что вся рука побелела.
Охваченный безумным животным желанием резать, кромсать, рубить, рычать, и не о чем не думать, он услышал свое имя, непрерывно называемое Домом и Филом. Их голоса вернули его к реальности. Он потерял движущую силу, обретя сомнения. Но потом снова вспыхнул от гнева и закричал так, будто был готов встретиться лицом к лицу с чем угодно. — Давай! Выходи!
Он остановился и присел. Повернулся кругом мелкими шажками, вглядываясь в светлеющий лес так пристально, что его лоб запульсировал от напряжения. Он хотел увидеть. Сразу вступить в бой. Заскрипел зубами. — Давай! — Потом снова, выставив вперед подбородок и отведя назад плечи, — Выходи!
Лес оставался безмолвным. Не слышно было даже пения птиц. Жизнь будто замерла.
Где-то справа от него треснула ветка, и этот звук отразился от каждого ствола, разносясь на мили.
Люк двинулся на звук, опустив голову. Потом осознал, что со всех ног несется к тому месту, где была нарушена тишина. Бездумно, ослепленный красным пенящимся вихрем, бушевавшим у него в голове, он перепрыгнул через скользкое бревно и с шумом ринулся в заросли папоротника. — Где ты, сука?
Он не увидел ничего. Вдалеке усилились крики Дома и Фила. Они умоляли его взять себя в руки.
— Давай. Выходи и возьми меня, — сказал он, понизив голос. Произнося каждое новое слово все тверже и тверже. Он обращался к темным деревьям и мокрой зелени, к валежнику и глубокой каше из сгнивших листьев, к лишайнику и колючим кустам, к сырому воздуху и дальнему туману, висящему над зеленоватыми камнями, ко всему, что скрывало это жуткое, противоестественное существо. Потому что только сейчас он мог посмотреть в лицо тому, что сотворило подобное с их другом. Сейчас, или никогда. Потому что это то место, куда он пообещал себе вернуться. Он должен спасти какую-то толику себя и если потребуется, умереть здесь. И их охотнику он не дастся легко. Не сдастся быстро и без шума. В этом он поклялся древнейшему лесу Европы.
