Ритуал. Часть 1 | страница 59
Две фигуры в палатках зашевелились. Дом застонал, потом высунул руку из-под навеса. В ней была металлическая миска. — И не скупись на сосиски. Даже если они со вкусом мошонки.
Хатч ухмыльнулся. — Мне пришлось добавить в соус кое-что для густоты.
У Люка не было сил, чтобы смеяться. Фил включил в палатке фонарик, чтобы найти посуду.
— Потом запьем кофе.
Рот Люка наполнился слюной. Даже с сухим молоком, которое никогда до конца не растворялось, и сахаром из пакетиков, которые они стащили из хостела в Кируне, одна мысль о кофе вызывала в нем ребяческую радость.
Они ели быстро и шумно, чуть не рыдая над тарелками, когда слизывали с них остатки жидкости. Кастрюли не были помыты с вчерашнего вечера и засохшие остатки еды чувствовались на языке, когда они лакали как голодные кошки.
— Пожалуй, это лучшая еда, которую я когда-либо ел, — сказал Хатч, когда все закончили. Тон его голоса был легче и теплее, чем днем.
Люк хотел сказать, что никогда не стоит упускать из виду простые вещи, которые на самом деле имеют значение. Но передумал. Он сомневался, что кому-то в лагере еще интересно, что он думает. Сейчас все испытывали рядом с ним какую-то неловкость. Он почувствовал это уже несколько раз, когда пытался заговорить с ними после стычки. Интуитивно чувствовал исходящее от остальных напряжение, когда приближался к ним во время расчистки площадки для лагеря и установки палаток. Обе задачи выполнил, большей частью, он, но его усилия остались незамеченными. Он снова начал терять терпение, из-за того что его превращают в изгоя, и в нем росло раздражение.
Он закурил сигарету и снова задумался о том, почему он превратился в крайнего с момента их встречи в Лондоне шесть дней назад. Шесть дней? Казалось, что прошло гораздо больше. Он заглянул в пачку и прищурился. Осталось всего восемь сигарет, а потом он залезет в неприкосновенный запас табака для самокруток, 12,5 граммов «Драма». Без табака он сойдет с ума. Он в любое время променял бы еду на сигареты.
Он занервничал и вздохнул. Если честно, что-то случилось с ним к его тридцати годам. Что-то, что отдаляло его от других людей, не только от друзей, но и от обычной мирской суеты. Он начал замечать, как окружающие переглядывались всякий раз, когда он заговаривал на людях. Ухмылялись, когда он входил в офисы или на склады, где работал, но никогда подолгу не задерживался и переходил на другую, такую-же неудовлетворительную работу. Приглашения присоединиться к остальным поуменьшились, а потом, к тридцати двум годам, и вовсе исчезли. Лишь женщины легкого поведения, казалось, находили утешение в его компании, хотя питали к нему незначительный интерес, разве что постольку-поскольку. К тридцати четырем он был одинок. По-настоящему одинок.