Я спросил, очень ли он страдал в тюрьмах и на этапах. Он ответил: «Конечно, только не из-за других арестантов». Ни один арестант ни разу не ударил его, ни разу не обидел, все обращались с ним почтительно и старались облегчить его участь. Но и сам он никогда не забывал, чем обязан своему имени. В это тяжкое время он понял, что, сохраняя самоуважение, даже в самом скверном обществе можно не стать мерзавцем и заслужить почтительное отношение. По-французски Ц. говорил лучше, чем по-русски, и в беседе то и дело переходил на этот язык.
Врач оказался прав. Несмотря на хорошее питание и уход, состояние больного ухудшалось, однако сам он все больше надеялся на выздоровление. Уже в январе у него хлынула горлом кровь, и он умер. В последние недели при нем неотлучно находилась мать полковника Фиорова, которая, памятуя о дочери, всей душою сочувствовала бедному юноше и по-матерински ухаживала за ним и утешала.
И полковник Фиоров, и я постоянно совершали дальние поездки. Он — чтобы добыть провиант, так как наши запасы подходили к концу и страшный призрак цинги грозил новыми жертвами; я — чтобы производить ревизии в тюрьмах других районов и урезонивать персонал, что удавалось не всегда.
Так, в Нижней Каре я был вынужден уволить заместителя начальника тюрьмы, пойманного на вывозе краденой арестантской одежды, и поставить вместо него Б., бывшего учителя из Вятки. Он случайно зашел в мою канцелярию и попросил места. Из его бумаг следовало, что он ни в чем не провинился и службу оставил по собственному желанию. Однако же к тюрьмам он прежде касательства не имел. Для меня было важно одно — назначить на эту должность честного человека, не связанного круговою порукой с другими чиновниками с сомнительной репутацией. Впоследствии это мое решение оказалось ошибкой, о которой я очень жалел.
Я вновь несколько недель провел в отлучке. Поскольку в услужении у меня были сплошь люди надежные, я не поручал никому из чиновников присматривать за моим домашним хозяйством. По возвращении мне сообщили, что новый заместитель начальника приказал дать Орлову за неповиновение 30 розог и посадил его в карцер. Я недоумевал, что могло толкнуть этого спокойного, дисциплинированного человека на такой проступок, и тотчас вызвал к себе заместителя начальника тюрьмы, который рассказал мне следующее.
Одного из арестантов поймали на воровстве, и за это заместитель начальника назначил ему 30 розог. В конторе не оказалось никого, кто бы произвел экзекуцию. И тут вошел Орлов. Б., который не знал ни его, ни что он находится в услужении у меня, приказал ему выпороть вора. Такие легкие наказания обычно поручали первому попавшемуся арестанту. Орлов, однако же, нахально отказался, объявил, что считает позором и пороть, и быть поротым. Его самого в жизни этак не наказывали, и он тоже никого не порол и пороть не станет. Столь наглого ответа Б., опасаясь за свой авторитет, стерпеть не мог — кликнул тюремщиков и казаков из охраны и велел всыпать 30 розог самому Орлову. Орлов вконец рассвирепел, затеял драку, обзывал его и грозил, и только когда его после изрядной схватки связали и сбили с ног, казак задал-таки ему розог. От этого Орлов еще пуще взбеленился, бушевал, будто дикий зверь, — пришлось посадить его в карцер, где он беснуется до сих пор. О том, что он мой кучер, Б. узнал лишь задним числом, Орлов об этом умолчал.
