Истории она рассказывает весьма простые — про мальчика, который хотел бы, чтобы рядом с ним был папа, а не мамин хахаль; про учительницу, которая хотела бы, чтобы ее любил ученик; про девочек, каждая из которых хотела бы быть лучше другой, — словом, истории о людях, у которых в жизни в целом все в порядке, но что-то определенно не так. Тема эта не настолько банальна, как может показаться в пересказе, — современный человек, живущий в целом весьма благополучно, тоже страдает от несовершенства мира, и то, что его страдания на фоне глобальных катаклизмов и подлинных трагедий кажутся смехотворной фанаберией, не делает их слабее и не мешает им отравлять жизнь. В сущности, философия Матвеевой в том, что всякое страдание уникально, и не имеет смысла мерить их все по какой-то абсолютной шкале. Я не знаю, отдает ли она сама себе в этом отчет, и это, в общем, не важно: ее к выражению данной идеи приводит вполне объективная логика жизни; из нее можно не делать эксплицитных выводов, но если ты ей верен — выводы получатся сами собой.
Несмотря на весь описанный бытовой облик, прозу Матвеевой часто относят к магическому реализму, и небезосновательно — то там, то тут в весьма прозаическое бытие ее героев вторгается какая-то, как любят говорить в глянцевых журналах, мистика: то возникает художник, который умеет читать мысли, то педколлектив, инициалы участников которого все Е. С., а одна из учительниц к тому же не оставляет отпечатков пальцев. Тем не менее суть магического реализма не в том, что люди умеют летать, а в том, зачем им это нужно, — тогда как из странностей в рассказах Матвеевой решительно ничего, за вычетом каких-то ситуационных удобств и неудобств, не вытекает и не следует. Такое впечатление, что, польстившись на внешний облик приемов этого самого магического реализма, Матвеева в итоге не поняла, для чего он ей нужен, и пустила дело на самотек, примерно из тех же соображений, из каких Эразм Дарвин играл на трубе перед тюльпанами — авось что и выйдет.
Сказанное, как представляется, есть часть более глобальной проблемы с книгой Матвеевой — автор хорошо понимает, как выглядит жизнь, но совсем не задумывается над тем, отчего она выглядит именно так, а не иначе; этот вопрос, праздный в быту, для писательского дела имеет принципиальное значение, так как, не решив его, очень трудно сформулировать проблематику, которая отличала бы автора от сонма других, тоже хорошо пишущих авторов. Да, жизнь штука непростая; да, об этом можно рассказывать просто; да, нас этому научили Чехов и Сэлинджер, — ну так что дальше? Точнее сказать, проблемой это становится только тогда, когда книга оказывается в списке номинантов на большую литпремию: можно бесконечно говорить о том, что литература может быть какой угодно, лишь бы она была хорошая, — но есть книги, так сказать, «премиальные» и есть — не очень; то же и с фильмами, и с музыкой: предполагается, что премии дают за вещи, имеющие субстанциональное значение, а откуда возьмется субстанция там, где об устройстве мира речи не идет?
