Вскоре я отвел жену от люка и усадил ее в кают-компании, поскольку люк находился там же под столом. После этого я вернулся к нему и поставил крышку. Потом я прошел в нашу каюту — ту, которую некогда занимал капитан, ее отец, — и взял оттуда один из револьверов. Я осторожно зарядил его и положил в боковой карман.
Потом я взял из кладовой, где хранил для удобства подобного рода вещи, сигнальный фонарь, используемый мною в темные ночи при уборке канатов с палуб. Я зажег его и, чтобы не было видно света, опустил шторку. Затем я скинул ботинки и, словно внезапно осененный мыслью, схватил из подставки около бизань-мачты один из американских топоров с длинной ручкой — острое и ужасное оружие.
После этого мне пришлось успокаивать свою жену, уверяя ее, что не подвергну себя ненужному риску, если и впрямь столкнусь с опасностью; хотя и не знал, что, пожалуй, и не удивительно, какая новая опасность может грозить нам. Взяв фонарь, я стал тихо подниматься наверх через сходный люк. Я добрался до верха и уже намеревался ступить на палубу, когда кто-то схватил меня за руку. Резко обернувшись, я увидел, что за мной по лестнице поднялась жена, и по дрожанию ее руки, лежавшей на моей, догадался, что она ужасно волнуется.
— Милый, милый, не ходи туда! Не ходи! — горячо зашептала она. — Подожди до рассвета. Останься на ночь внизу. Ты же не знаешь, что может таиться в этом страшном месте.
Я положил фонарь и топор на палубу рядом с люком, а затем, прислонившись к нему, взял ее за руки и принялся успокаивать ее, гладить волосы, одновременно обводя настороженным взглядом окутанные темнотой палубы. Через минуту она пришла в себя и, послушавшись меня, когда я стал убеждать ее, что ей лучше побыть внизу, вскоре ушла, еще раз взяв с меня слово, что я не буду напрасно рисковать.
Когда она ушла, я, взяв фонарь и топор, осторожным шагом направился к борту судна. Здесь я остановился и внимательно прислушался, ибо находился как раз над тем местом по левому борту, где в основном и слышал постукивание и те ужасные удары; но я, хотя и слушал, как уже сказал, очень внимательно, ничего не услышал. Вскоре я поднялся и прошел к срезу полуюта. Здесь, облокотившись на леер, я прислушался, окидывая пристальным взором тускло освещенные главные палубы, но так ничего не увидел и не услышал. Не то чтобы у меня было основание ожидать увидеть или услышать нечто необычное на борту судна, ибо весь шум рождался за его бортом и, более того, ниже ватерлинии. Однако в том душевном состоянии я больше воли давал воображению, нежели здравому смыслу; ибо те странные глухие удары и стук, раздававшиеся снаружи в этом мире одиночества, произвели на мое воображение столь сильное впечатление, что мне стало казаться, будто ко мне из каждого затененного уголка на этих тускло освещенных палубах подкрадываются неведомые и страшные существа.
