Сердце мое было неспокойно.
Пока я все это думал, ужин мой окончательно остыл, а самое ужасное, я никак не мог вспомнить является ли огрызок хлеба у меня в руке остатком бутерброда или это огрызок, который валялся на столе еще до моего прихода и неизвестно от кого оставшийся. Мысли окончательно прояснились, и я понял, что это все равно ерунда по сравнению с мировой революцией. Посему я спокойно доел огрызок вместе с остывшей яичницей и собрался выпить чаю (тоже холодного), как вдруг чьи-то пальчики закрыли мне глаза. Я резко вскочил, мастерски выплеснув чай на занавеску, так, что на штаны не попало даже капли. Это, конечно была Ленка, а я, без сомнения, забыл запереть дверь, когда пришел. Ленка была прелесть. В марлевом платьице, стройная, высокая, она была красива какой-то необычной, дикой красотой. Лицо ее и вьющиеся волосы напоминали о цыганской крови и одновременно о горячей крови красавиц-эфиопок. Она улыбалась, но была грустна. Другой я ее не видел с тех пор, как мы с Маринкой поженились. Раньше она могла быть и злой - и этой удивительной женщине злость была к лицу. Выражение гнева, когда глаза расширяются, нос становится тонким, а крылья его расходятся в стороны, так подчеркивало первозданность ее дикой красоты, что любой бы замер в восхищении. А я - я восторгался так, что она совсем разучилась на меня злиться. Некоторая необузданность характера была ее единственным недостатком. И она же была ее достоинством. Большей преданности друзьям и чистоты души я не встречал ни в ком. Несмотря на неприязнь, которую к ней, по очевидным причинам, питала Маринка, эти ее качества признавала даже она и Ленка была допущена в дом на правах друга. Правда, ее тоже мало занимали наши изыски, она решила помогать нам в том, в чем может, просто потому, что она верила в нас самих и, следовательно, в успех нашего дела.
Не успели мы с ней расцеловаться, как с шумом в наши владения вторгся Владик. Ленточку он почему-то сегодня не повязал и волосы спадали на лоб, придавая ему вид ошалевшего духовника. Следом за ним весьма торжественно, бородой вперед, вошел Димка. Он был величав и напыщен до невозможности. Важно со всеми поздоровался. Бедные мои нервы напряглись так, что задрожали кончики пальцев, в горле пересохло, стало трудно говорить. Я все откладывал мысленно вступительное, так сказать слово, но момент, когда я должен был, наконец, выйти перед собравшимися, подступал все ближе и ближе.
