И вот стою над кочевьем, над белым столбиком дыма, над звуками, что льдинками раскалываются там, внизу, стою на своих ногах, нет ни автобуса, ни лайнера, ни «ЛИ-2», ни трудяги «Антона», я могу двигаться так, как позволят мне мои ноги, мое сердце. Мое движение подвластно только мне. Я слушаю радостный стук своего сердца. Время поет в нем, отстукивая минуты жизни — радостные минуты.
Что ты стоишь, человек, если ни разу в своей жизни, дерзая, трудясь, мучаясь, любя, негодуя, выдумывая и совершая, строя и руша, ни разу в жизни не вслушаешься в голос сердца, пораженного той красотой и покоем, который окружает тебя на твоей земле с первого твоего крика рождения?
Остановись на миг! Вглядись в добрые глаза земли! Ты прочтешь все в этих глазах! Все, что тебе нужно, ЧЕЛОВЕК!
Макар Владимирович обходит свои угодья. Делает он это не торопясь. Хозяйство у него большое. В верховьях трех ручьев еще с осени сладил привадные амбарчики. Срубики из колотых кругляшей с отверстиями. С осени начал прикармливать соболя. В каждой из таких вот ловушек проквашенное глухариное, заячье или рыбье мясо.
Каждый срубик-амбарчик стоит на высоком месте в верховьях ручья. Так, чтобы запах от привады разносился на многие километры.
Всю осень до снега и потом еще по первому белотропу метался по тайге охотник, подбрасывал в ловушки приваду, выслушивал, выглядывал тайгу.
Сейчас, словно бы к назначенному часу, идет на работу. За плечам — поняжка, капканы, легонький топорик и пальмичка. Груз немалый, но старый охотник идет легко, протаптывая лыжами широкий след. Я, нагруженный тоже капканами, частенько сбиваюсь с шага, то отстаю, то нагоняю Макара Владимировича. Порою, задохнувшись, хватаю ртом воздух, и тогда словно бы каленым железом обжигает горло.
— Пообвыкнешь, однако, — говорит Макар Владимирович мне. — Пообвыкнешь. Шибко здоровый, тяжелый, однако, паря, лишинку сбросишь. Суше станешь. Ого-го-го бегать будешь! — И советует: — Ртом, однако, свет не хлебай — остудишься.
Идем густым, непроглядным урманом, кажется, войди в такую вот темень деревьев — запутаешься, сомлеешь от бесплодной борьбы с колодником, валежником, с зарослями багульника, жимолости, кустовника, еще не укрытого снегом, исхлестают тебя, издерут в кровь ветви, низко припавшие к земле, истыкают всего, как стрелами, острые сучья. Однако идем мы свободно, умно прорубленным путиком.
Сколько раз, попадая в тайге на охотничью тропу, воздавал я в сердце хвалу человеку-первопроходцу. Негромко воздавал, сердцем, душевной, без слов, благодарностью. А сейчас так и хочется крикнуть во все легкие: «Слава тебе, неизвестный человек, проложивший среди векового бездорожья тропу! Поклон тебе, первопроходец!»
