— Не знаю. Холодно, должно быть. Пора идти. А меня ведь еще раз пороли.
— Что? Ах, этот ветер…
— Еще раз пороли. Николай Архипович говорит — счастливый. Все к лучшему. Я больше не огорчаюсь.
— Я здесь, я здесь. Как это вы меня не заметили?
— Мама. Мама. Вот он.
— Ах, я слепушкой стала совсем. Беглец наш. С урока. Прямо домой. Наконец-то.
— А вы ждали? Боже мой, неужели ждали?
— Борик, Борик, как тебе не стыдно. Конечно, ждали.
— Верук. Ты стала большой и красивой совсем другой. В пенсне.
— Ах, да, я немного изменилась. К худшему? Правда?
— Нет, нет.
— Ну, идем, идем. Ты проголодался? У нас теперь повар. Видишь, как важно. К чаю варенье малиновое. Мое собственное. И котлеты с косточками. Любимые.
— Верунчик, Верунчик, а мне казалось, что…
— Ах, потом, потом.
Боря смотрел на знакомые улицы, деревья, магазины и сердце сжималось от неизвестных причин. Не-то радость тихая не-то печаль…
— Верочка. Я не надолго.
— Хорошо. Хорошо. Я сама скоро еду в Москву.
— Вот и отлично. Поедем вместе. Да?
— Должно быть. А наш карапуз (младший брат Бори) по тебе соскучился.
— Боже мой! Боже мой! Вера, Вера, знаешь, я почти что счастлив.
— Вера, ты меня очень презираешь?
— Я?
— Да, ты.
— Я люблю тебя, Боря.
— Да? Любишь все-таки, но…
(Пауза.)
— Нет, не презираю, но…
— Мне жаль тебя.
(Пауза.)
— Вера, почему ты не хочешь поговорить серьезно об этом?
— Зачем? Ты меня все равно не убедишь.
— Вера, но если мне противно.
— Что противно?
— Ты же знаешь, что.
(Пауза.)
— Ах, Боря, тем хуже.
— Но, что же мне делать? Убить себя? Это глупо. Наконец, я хочу жить, хочу до ужаса, до безумия. Я все перенесу и горе, и лишения, и презрение, но я хочу жить и быть хоть капелюшечку счастливым.
Вера засмеялась.
— Ты, как в детстве. Так же говорил. «Мама, дай мне капелюшечку варенья».
— Ах, Вера, я серьезно, а ты…
— Я не пойму этого. Ведь я не виновата в том, что не понимаю.
— Не понимаешь? Не хочешь понять. Кому я мешаю? Зачем меня считать каким-то несчастным, жалеть, я такой же, как все, но мне не дают свободно жить, дышать, на меня смотрят, как на урода нравственного, и этим отравляют мне жизнь. Кому и что я сделал злого?
— Мне жаль тебя. Вот и все. Я не могу разобраться в этом. Я ничего не понимаю. Прежде я сердилась, негодовала. А теперь мне жаль тебя. Эта жалость оттуда, из сердца, а не вывод ума.
— Василий Александрович? Вы?
— Забыли старика, я сам пришел к вам.
— Я не забыл! Нет! Я сам хотел к вам. Все не мог собраться.
— Ну, ничего. Зато я собрался к вам. Пришел посмотреть на вас. Вы похудели. Горе?
