Горят огни. Точно золотые бусы, рассыпанные на черном бархате. Скамейка влажная и под ногами как-то странно жалобно звучит морской песок. Все небо усыпано звездами. В душе пусто и холодно. Бьется сердце ненасытно. Что это? Сколько дней прошло? Или год? Глаза голубые, милые близки и далеки. Лизины капризы, слезы, а потом латинский урок.
— Борис Андреевич, вы вечером повторите с ним, ему трудно.
— Хорошо. Хорошо.
Чай с холодными котлетами. После чая свобода. Свобода милая, неоценимая! Вот, сидеть здесь, одному, на влажной скамейке, у моря. И думать, думать. Будет ли завтра письмо? Какое? Теплое, милое? Сколько раз будет «целую». Это как будто и неважно, но на самом деле… Сколько значения, в этих маленьких приписках, сбоку, наверху, в конце письма.
Издали доносятся звуки оркестра. Глаза закрываются. Мелькают картины. Одна. Другая. Ефросиньино лицо почему-то вдруг вырисовалось, Стало больно. Потом глаза Василия, и губы, и вся фигура, мощная, милая сердцу. Где он? Что с ним? С кем говорит? С кем ходит? И острое жало тоски пронизывает тело, а музыка еще больше усиливает эту боль и хочется упасть на песок, на колени и что-нибудь делать, говорить, лишь бы не сидеть так каменно. Боже! Милый! Я давно к тебе не обращался! Прости, дорогой мой, помоги мне, утешь. Боженька! Боженька!
— Борис… Борис…
— Арнольдович.
— Бога ради, простите, все забываю. Вы, может быть, проводите Лизоньку к Ипатовым. Ивану некогда.
— Хорошо.
Дорога длинная и скучная. Солнце больно жжет. Полоска моря синеет вдали.
— Борис Арнольдович! Почему там синее.
— Это море, Лиза.
— Нет, нет, не там, а вон дальше.
— Я не вижу.
— Ах, вы какой, вы ничего не видите.
— Борис Арнольди!
— Что?
— Вы не знакомы с Павликом?
— Каким Павликом?
— Ах, какой вы, право, непонятливый. Ну, Павликом, тем, который был до вас.
— Репетитором?
— Да. Да. Да. Наконец поняли.
— Нет, не был знаком.
— Как же это так, какой вы…
— Лиза, мне кажется, вам нечего говорить и вы просто выдумываете, что-то. Это нехорошо.
— Зачем вы меня дразните? Я так не могу. Я маме скажу, — Лиза плачет и вытирает глаза рукавом.
У Ипатовых немного успокаивается, но ходит хмурая.
— Борис Арнольдова! Вы уже уходите?
— Мама сказала, чтобы я вас только проводил. За вами пришлют потом.
— Ну, хорошо, идите.
Вместо того чтобы зайти в свою комнату, Боря прошел в сад. Хотелось побыть одному, не слышать голосов из-за тонкой стены, отделявшей его комнату от столовой. Калитка оказалась запертой. Боря пошел кругом. Когда он проходил мимо окна ванной комнаты, он вдруг услышал голос г-жи Шлитковцевой:
