— Я ничего не думаю.
Боря улыбнулся.
— Ну, хорошо, хорошо, будьте друзьями.
— Вряд ли это удастся.
Василий сидел в углу, хмурый, темный.
— Почему? Вы предубеждены.
— Мне кажется, что я бы не мог сдружиться с эксплуататором.
— Оставьте, Леша, оставьте, я вас прошу.
Траферетов чувствовал какой-то подъем, воодушевление. Мрачную сдержанность Василия он принимал за ледяное спокойствие, и его это выводило из себя и волновало. Было больно за Борю и хотелось сделать что-нибудь злое, нехорошее.
— Боря, вы знаете ведь, зачем я пришел к вам сегодня.
— Леша!
— Нет, не перебивайте меня. Я пришел, чтобы предостеречь вас от дружбы с шарлатаном и…
— Это вы меня?.. про меня, шарлатан-то?
Боря испуганно посмотрел на Василия. Таким он его не видел еще никогда.
Потемнели глаза, потеряв свою голубизну, резкая морщина пересекла весь лоб, и от всей фигуры с длинными неуклюжими ногами и мускулистыми руками веяло чем-то сильным и сокрушающим.
Боря не мог оторвать взгляда от этих потемневших глаз.
Траферетов встал, опершись руками о стол, и вдруг сказал громко и решительно:
— Да, это я о вас говорю. Шарлатан и негодяй.
— А-ах, — вырвался какой-то нечеловеческий крик, и Траферетов схватился за голову…
Боря ничего не видел, не помнил. Как сквозь сон промелькнула высокая шершавая фигура Василия, резкий острый Лешин крик, брызги крови и шум удаляющихся шагов.
— Вон! Вон! Чтобы тебя здесь не было. И не смей приходить к нему!
— Что? Заводить стал? Зачем смущаешь? К черту пошел…
Когда Боря открыл глаза, перед ним склонившись, нежно и ласково, стоял Василий.
— Простите меня, если я был груб, но я не мог вытерпеть. Больно обидно… Откуда он взялся? Кто он такой? Что ему нужно? Зачем вмешивается в чужие дела. Он будет помнить меня. Другой раз не полезет. И в глазах Василия опять загорелись черные искры…
Боре было жаль, до слез жаль Лешу, но строгие глаза Василия смотрели так жутко, губы были так близки… Он молча поднялся с постели, и внезапно опустившись, обнял Васильины ноги.
— Ты мой, заступник. Хороший, добрый. И хоть душа возмущалась и кричала, и болело сердце от муки и обиды, но тело Борино судорожно прижималось к большому грязному телу и хотело близости и ласки.
— Я не люблю грубости. Я боюсь…
— Каков есть. Другим не стану.
— Ты уж сердишься. Я не про тебя, я вообще говорю, а тебя я люблю, ты же знаешь, я так люблю…
— Я не верю…
— Как тебе не стыдно.
— Что же, и я могу говорить, доказать надо.
— Но разве я не доказываю всем, всем. Вот смотри. — И Боря, как мальчик, кинулся к Василию, пряча свою голову на его широкой груди.
