— Нет, не из-за вас, а из-за меня самого.
— Это тяжело.
— Было тяжело, когда я был там. А теперь — ничего. Я почти счастлив.
— Но это ужасное почти!
— Кофе не особенно вкусный.
— Нет, ничего.
— У нас дома старушка няня чудный приготовляла. Ароматный.
— Боже мой! Если бы вы разлюбили Ефросинью?
— Да я ее и не люблю.
— Ах, нет, не правда, я знаю!
— Вы ничего не знаете, ничего!
— Если бы она вам не нравилась, если бы…
— Вы разве ее любите?
— Я? Никогда. Я не потому нет.
— Ефросинья что? Так, от нечего делать, можно было за ней поухаживать, а вот в Петербурге у меня есть…
— Довольно, довольно, не говорите об этом.
— Какой вы целомудренный. Это так редко теперь.
— Вы не остановитесь в Москве?
— Нет. Я прямо в Петербург, а вы.
— И я, конечно…
— Почему «конечно»?
— Так. Я хочу с вами приехать… туда.
Вагоны медленно покачнулись и остановились у дебаркадера. Был хмурый настоящий вокзальный вечер. Кое-где загорались пронзительные глаза-фонари. Было шумно, бестолково. Тревожный гудок донесся издалека. В Борином сердце были неясные томление и ожидание.
Вокзальная парикмахерская, несмотря на прибывший поезд, была пуста. Мухи, испуганные осенней хмуростью, трусливо жались по карнизам стен и по зеркальным углам.
— Водой прикажите освежить?
— Пожалуйста. — И Боря полузакрыл глаза.
Острый запах неприятного одеколона ударил в нос. Но это ничего. Он готов был прождать так долго, долго и даже чувствовать этот неприятный колющий запах лишь бы длинные смуглые пальцы продолжали тормошить его волосы, трогать то нежно, то с простодушной грубоватостью лицо, шею, щеки. Это ужасно. Я смотрю в зеркало и не могу оторваться от этих рук смуглых, этих глаз. Неужели это правда? Но в этом лице нет ничего, кроме чего-то упрямо-звериного. Лицо некрасивое, но решительное. Южное. В сердце Москвы? Как оно сюда попало — это лицо? Довольно. Довольно. Но глаза впивались сильнее в зеркало. Краска залила бритые напудренные Борины щеки. Помимо воли против желанья в мозгу зародились мысли, картины, бесстыдные, но волнующие и жуткие. Хотелось машинально заменить это смуглое лицо тем, Ефросиньиным, но стало противно точно от прикосновения языка к чему-то слизкому и грязному.
Вот оно. Вот оно. И в Бориных мыслях, как ураган, бушевали одни слова, одни звуки. Бессмысленные, странные: Вот оно. Вот оно. Залито. Залито.
Раздался второй звонок.
Боря расплатился, сунув недоумевающему южанину рубль на чай, и почти бегом направился к вагону.
— Вы чуть не опоздали? Вы взволнованы? Что с вами? — Траферетов берет Борины руки и смотрит в его глаза. — Зрачки расширены. Вы горите. Что-нибудь случилось?
