— Спасибо, Саша-джан…
— Всегда пожалуйста, Алик…
Заметьте, Ёкарного назвали Аликом — и это уже само по себе свидетельствовало о том, что ни в число его друзей, ни в число врагов Саша не входил. Он, если это вам любопытно, был из милиции, о чём, разумеется, прекрасно знал Ахундов. Он знал даже, что коллеги дразнят Сашу «Карубцией», но, естественно, никогда к нему так не обращался. Любезность за любезность.
Тренажёрный зал чем-то напоминает водопой в Африке, когда к какой-нибудь реке Лимпопо пробираются и лев, и лань, встают бок о бок и пьют, забыв о вековечной неприязни, одну и ту же влагу. В человеческой среде подобное перемирие заключается на каждом шагу, поэтому не раз случалось и так, что кое-кто, будучи изгнан из органов, то есть окончательно ставши бандитом, всё равно продолжал приходить сюда и совершенствовать навыки.
Кстати, один из таких перерожденцев спустя малое время приблизился к Алику.
— Тебя там на выход просят, — сказал он.
Алик-Ёкарный нахмурился и заворчал. Очень не любил, когда ему ломали тренировку. Тем не менее выполз из-под штанги и, вытирая ладони, направился на выход. Там его поджидал некто вполне славянской, хотя и вороватой наружности. Приходится с прискорбием признать, что лицо славянина не выглядело открытым, а взгляд прямым. Телосложением пришелец был хлипок и к спортивным снарядам явно никакого отношения не имел.
— Держи, — сказал он и вручил Ёкарному сложенный вдвое листок.
Тот развернул. На листке значилось всего одно слово: «йог».
— А где «ё»? — гортанным баском осведомился Алик.
— Нету, — ответил посыльный.
— А как тогда?
— Как написано.
— Нет, я спрашиваю, вот это как? — И Ёкарный ткнул толстым пальцем в птичку над «и кратким».
— Точно так же…
* * *
По большому счёту, преступник и писатель тоже родственные души. Дело даже не в том, кто из них больше крадёт. Нет-нет, речь, разумеется, не только о литературных заимствованиях. Берите глубже. Чем, скажем, занимается реалист? Да тем же самым! Сопрёт у жизни, а выдаёт за своё. Ну и кто он после этого? И кто после этого я, бессовестно излагающий здесь всё, как было?
Однако дело, повторяю, в другом. Сравнение убийства с произведением искусства сделалось общим местом ещё в эпоху Томаса Де Куинси — и всё же никто из литературоведов, насколько мне известно, до сих пор не сообразил, какая перед ним золотая россыпь. А ведь запросто мог стать основателем новой гуманитарной дисциплины! Строгий литературоведческий подход наверняка позволил бы ему с лёгкостью вычленить типологические признаки любого реально совершённого убийства, установить границы жанра и даже отнести данное злодеяние к определённому направлению, как то: классицизм, романтизм или, скажем, декаданс, который теперь, впрочем, принято называть Серебряным Веком.
