И все же он ответил, улыбаясь:
– Прекрасно… асно… асно… – отозвалось в его странно большой и гулкой голове.
– Почему он так счастлив? – басом спросил кто-то, тоже невидимый.
– Эйфория – реакция на наркотик, которым его, очевидно, опоили. Но она очень скоро сменится депрессией.
– Доктор, а может быть, ему самому захотелось побаловаться?
– Вряд ли. Он еврей.
– Не мешайте… айте… айте… – попросил Сенька, с удовольствием отмечая, что эхо есть у него, а не у них.
– Я следователь прокуратуры, – не унимался бас. – Вы, очевидно, стали жертвой злоумышленников.
Тогда Сенька тяжело открыл веки и различил в тумане белую палату и размытую фигуру человека в мундире.
– Постарайтесь вспомнить людей, бывших с вами в ресторане.
Сенька пошарил в пустой памяти, где маячило какое-то красивое лицо, но оно не имело имени.
– Дальше. В вашем пиджаке мы нашли только израильский паспорт. Чего-нибудь не хватает? Например, кредитной карточки?
– Да, – прошептал он.
– А кроме пятидесяти долларов, которые вам любезно оставили грабители, чтобы вы не умерли с голоду, что было еще?
Сеньку всего передернуло.
– Валюта?
– Да.
– Много?
Сенькины губы сделали попытку усмехнуться.
– Очень умно… Ладно, сейчас от вас большего не добьешься. Думается, нам известно, кто это сделал, по особо элегантному стилю. Мужчина пока на воле, а женщина задержана. Доктор, когда я смогу взять пострадавшего на опознание?
– В полдень, не раньше.
– Отдыхайте пока, – посоветовал следователь…
Настроение Сеньки внезапно резко упало, все вокруг окрасилось в мрачно-зловещие тона, и на этом фоне, как на фотографии в растворе, стало проявляться вчерашнее.
– Господи! – застонал он, потирая виски, в которых пульсировала острая боль. – Какой позор!
Его охватили стыд и обида – на себя, на Олю, на весь мир. Эта обида заставила его встать с постели, сосредоточиться, отменить по телефону «Визу», перенести полет на завтра и угрюмо ждать полицейской машины…
Его ввели в низкое, серое помещение, упиравшееся в большое стекло, а там, на другой стороне, строились в ряд девицы известного сорта – нищенки, проститутки, пьяницы и среди них – она, она! Ошеломленный Сенька увидел, как Оля внезапно изменилась, поблекла, постарела. Совершенно не владея собой, она то разглаживала смятое розовое платье, то поправляла косу, выбившуюся из растрепанной прически и извивавшуюся, как змея, шептала что-то, и Сенька, не веря своим глазам, прочитал по движению ее губ: так пустите меня в Гималаи. Она брезгливо расставляла локти, чтобы соседка справа или слева случайно не коснулась ее, оглядывалась вокруг, будто не зная, зачем ее привезли сюда, там, где горы стоят в тишине, ее дрожащий рот напрасно пытался остановить эти безобразные слова, она вдруг вынула пудреницу и недоуменно смотрела на нее, забыв, для чего та понадобилась ей, там раздеться смогу догола я, глядя в маленькое зеркальце, Оля начала быстро пудрить лицо, так мало похожее на вчерашнее, светлое и светское, и еще меньше на то, давнишнее, полное провинциальной прелести, нет, сегодня оно было иссушено и красно, будто его обожгло невидимое пламя, и тот же огонь внезапно настиг и опалил Сеньку, понявшего, что это: жестокое унижение, которому грубая действительность подвергала ее и его последовательно и беспощадно, пока они не стали такими, как теперь: он, всегда размышлявший о смысле жизни – обывателем и спекулянтом, а она, открытая и добросердечная – мошенницей и воровкой, и никто не пристанет ко мне, с отвращением прошептала Оля…
