— Вы такой-то? Садитесь. Что можете сказать по поводу вчерашнего факта хищения государственной собственности, которое вы возглавили?
Я и рот открыл.
— Факта хищения не было.
Ковырин рассмотрел меня. Мы помолчали. Меня всегда интересовала лексика служебной речи. Видимо, ею овладевают вдруг, сразу, в момент надевания формы или в ту секунду, когда седелище соприкасается с креслом.
— Утверждаете, что не было?
Я молчал.
— Утверждаете или нет?
— А вы ведете протокол допроса?
— Без протокола ни одно дело не принимается к производству.
— Тогда в нем должны быть записаны все вопросы. Если я буду подписывать протокол, как же я его подпишу, если там не будет трижды записан ваш вопрос о том, утверждаю ли я, что не было факта хищения, тогда как я дал ответ при его первой постановке.
Ковырина моя фраза не прошибла. Он достал из стола и подвинул к себе перевязанную стопку бумаги. Я узнал почерк Олега и возликовал. Но сдержался.
— Только то, что тут макулатуры на сумму менее пятидесяти копеек, — сказал Ковырин, — спасает ваших воспитанников от исправительно-трудовой колонии. А то бы загремели, и никакие бы мамаши не помогли.
Видимо, родительницы моих недорослей намекали ему на свои высокие связи.
— Я просил ребят помочь мне.
— Воровать?
— Я снова буду просить записывать ваши вопросы, и только тогда соглашусь отвечать на них.
— А если мы просто беседуем?
— В милиции?
— А в милиции что, не люди?
— Я думаю, что при желании вы можете посадить даже невиновного. Считайте, что это мое личное мнение.
— Это вы «Литературной газеты» начитались, вредно. — Ковырин велел дежурному ввести тех, кто в коридоре.
Мест на стульях хватило только взрослым. Я вскочил, когда входила Лильмельяна. Сурово она взглянула на меня.
— Итак, пишу, — объявил Ковырин. — Вчера, то есть такого-то ноября, на базе вторсырья такой-то во столько-то такими-то, — он стал перечислять, начиная с меня, — произведено хищение…
— Не было хищения, — перебил я.
— А что было? — оторвался Ковырин от бумаги.
— Мне бы не хотелось говорить об этом.
— Здесь вам не школа, здесь милиция, здесь мы спрашиваем, вы отвечаете, вариантов нет.
Вдруг моя Лильмельяна вступила, резко вступила:
— Говорить в таком тоне с учителем в присутствии его учеников я запрещаю.
Ковырин долго смотрел на Лильмельяну. Он рисковал одним — потерять зрение или оживить работу давно бездействующих слезоточивых желез. Наша Лильмельяна взглядом сковывала таких отчаюг, что я даже пожалел бедного Ковырина.
