Наконец мадонна сжалилась надо мной и спросила:
– Ты привез для меня письма?
– Да. – Ипполито расстегнул сумку и вынул пачку пергаментов с висящими печатями, напоминавшими связку ярких восковых фруктов. – От Его Святейшества, который до сих пор начинает рыдать всякий раз при упоминании твоего имени. Он журит тебя за то, что не пишешь ему каждый день. А это письмо от мадонны Джулии. От твоей благородной матери.
Мадонна хмуро посмотрела на письмо матери и положила рядом со стулом.
– Эти письма от твоего великолепного брата.
В пачке было три письма. Донна Лукреция развернула их веером, словно игральные карты, и, вытянув одно, протянула мне.
– Думаю, это то, чего ты ждешь, Виоланта.
– Благодарю, мадонна. – Мне понадобилась вся моя воля, чтобы не выхватить письмо и не выскочить из комнаты. Я положила его в карман юбки, где жесткий край пергамента царапал мне ногу при каждом шаге.
– Можешь прочесть, – сказала мадонна.
– Спасибо, но я… хотела бы подождать.
– По-моему, Фонси не прочь погулять прямо сейчас. – И действительно, песик обнюхивал углы комнаты, словно искал, где бы ему облегчиться. – Пожалуй, выведи его, пока он не опозорился перед кардиналом. А по дороге найди донну Анджелу и пришли ко мне.
– Благодарю, мадонна.
Подхватив Фонси на руки и забыв сделать реверанс, я буквально вылетела за дверь, поскользнулась на лестнице, спускаясь вниз, заглянула на балкон, чтобы позвать Анджелу к мадонне, после чего продолжила спускаться в сад.
Однако даже здесь мне не было покоя. Дон Альфонсо затеял ремонт бани, первоначально построенной для его матери, и теперь повсюду сновали рабочие, свистели и переговаривались друг с другом, везя тележки, груженные камнем, по мосткам или смешивая остро пахнущую известь в больших кожаных ведрах. Не обращая внимания на их подтрунивание, я поспешила на увитую виноградом аллею, где опустилась на одну из мраморных скамеек, расставленных через равные промежутки.
Доставая письмо из кармана, я залюбовалась игрой света и тени на моей руке, на жестком пергаменте и печати, свисавшей на алой ленточке, которой перевязали письмо. Пальцы заскользили по адресу, остановившись на одной смазанной букве, куда случайно угодила капелька сургуча. Не самый аккуратный почерк, подумала я, охваченная такой любовью, что даже улыбнулась садовнику, убиравшему совком за Фонси.
Дрожащими пальцами я сломала печать. Чезаре слишком долго хранил молчание, а обычно оно предшествовало блеску кинжала при лунном свете или порции яда, вылитой в стакан. Что же теперь он скажет мне?
