Вечером мадонна пожаловалась на боли в животе.
– В том месте, где когда-то была моя талия, – расстроенно объяснила она в попытке списать симптомы на вынужденную зерновую диету.
Но я опасалась за нее. Видела, что ей нездоровилось, она удручена смертью Джулианы, которая умерла в одиночестве, без отпущения грехов, и ее тело швырнули в серную яму вместе с трупами простых горожан и уличных бродяг. В то же самое время в мадонне угадывалась радость женщины на исходе срока беременности. Стоило ребенку шевельнуться в утробе, как глаза донны Лукреции загорались, лицо оживлялось восторгом и радостным ожиданием. Наверное, существовало какое-то расхождение в ее крови и крови ребенка. Я думала, что роды должны спасти мадонну, однако ребенку предстояло появиться не раньше рождественского поста.
Я сказала, что останусь на ночь в ее комнате, раз врачеватели сами слегли с болезнью, и мадонна не возражала. Я хоть и устроилась достаточно удобно на своем ложе из одеял на полу, но почти не спала. Ночь была лучшим временем – воздух охлаждался, костры догорали, и снова можно было дышать. Я лежала как в коконе из мягких одеял, наслаждаясь покоем, слушала воркование козодоев, уханье сов и шорох мышей под полом. Хорошо хоть, животные жили себе, поживали, не подозревая о нас и наших страданиях. Мне было покойно от сознания своей незначительности. И если я такое мелкое существо, то, вероятно, и боль в моем сердце ничего не означает и со временем станет терпимой.
Или вообще исчезнет. Эта мысль вырвала меня из дремоты. Я не смогла бы жить без этой боли, как не сумела бы жить без воздуха или воды. Если я смирюсь, любовь внутри меня потускнеет и погаснет, я снова стану обычной, одной из молодых женщин хорошего происхождения со скудными средствами, которая поможет своей хозяйке приобрести влияние и укрепиться в новой жизни. Любовь к Чезаре была моей особенностью, отличительной чертой. У меня отняли все – семью, веру, даже язык, и я заполнила пустоты любовью. Если теперь я позволю ей исчезнуть, кто знает, чем заполнится пустота, не стану ли я неузнаваемой даже для самой себя?
Осознав, что обязана подпитывать эту боль, я полностью очнулась от сна, тем более что донну Лукрецию начало тошнить, и это окончательно прогнало все мысли о Чезаре. Выбравшись из-под горы одеял, я поспешила к ней, откинула полог и согнулась, чтобы придерживать ей голову, пока не прошел приступ. Сквозь ставни на окнах просачивался лунный свет и поблескивал на черной коже Катеринеллы, которая беззвучно отделилась от тьмы и присела на корточки рядом со мной, придерживая в руках тазик. Когда донне Лукреции стало лучше, я зажгла свечу на столике, и мы втроем рассмотрели содержимое таза: нет ли там черной крови – признака лихорадки.
