— А эту паскудницу Клавку я прижму где-нибудь, чтоб мне свободы не видать, — он хохотнул мерзко. — Пусть на бюре своей потом отчитывается.
Геннадий тяжело поднялся, долго раскачивался, пытаясь обрести равновесие и глядя не на Лешку, а словно сквозь него, вдруг, так и не произнеся ни слова, с силой ударил его в лицо. Лешка опрокинулся на спину, но тут же вскочил с перекошенным злобой лицом. В руке у него блеснул неведомо откуда появившийся нож.
— Пырнул бы он тебя, как пить дать, — рассказывал Николай, — да хорошо, Седой вмешался. Ногой, понимаешь, у него финку выбил. Ловок, черт! И еще по шее двинул, чтоб утих.
— А я? — растерянно спросил Геннадий, только теперь обнаруживая доказательство тому, что Серков говорит правду — кисть правой руки побаливала, пальцы чуть припухли.
— А что ты? Покачался еще немного и сел. А потом и вовсе набок повалился. Ты не трепись только, что я рассказал тебе все, — снова попросил он, — Седой говорил, что нечего раздувать это пьяное дело. Про тебя сказал, что все равно ничего помнить не будешь, и нам с Лешкой забыть велел. Он забудет — жди!
— А, не страшно, — отмахнулся Геннадий. На душе его стало еще отвратнее: к недомоганию физическому прибавились угрызения совести. Нет, не Лешку было жалко — будет знать, что болтать, скотина! Обидно было, что сам напился, как свинья, до беспамятства, и что выглядело все это, как заурядный пьяный скандал: один перепившийся пьяный дурак сболтнул что-то, другой в драку полез… Может, и верно, прав Седой — лучше и не вспоминать об этом. А может быть, наоборот — нельзя забывать? Что у трезвого на уме… Ладно, сволочь, решил он, услышу еще раз что-нибудь подобное — трезвый морду набью.
Николай словно подслушал его мысли.
— Ты с Важновым не связывайся лучше, я тебе говорю, — повторил он. — От него всего можно ждать.
Геннадий не ответил.
Сквозь густые заросли на полянку, брызнуло выплывшее из-за сопки солнце. Было что-то около шести утра. В восемь начиналась смена. Уже тащась к поселку по высохшей, но пружинящей, как на болоте, меховой подстилке, Геннадий спросил:
— А чего ты его боишься так, Лешку-то?
На этот раз промолчал Серков. Тропка раздвоилась Воронцов повернул к общежитию, Николай пошел дальше — к столовой.
В комнате никого не было: видимо, ребята уже ушли завтракать. Геннадий снял мятые пиджак и брюки, влез в рабочую робу. Взял с тумбочки осколок зеркала: ничего особенного — человек как человек. Только комары разукрасили немного. От сердца чуть отлегло. До этого думалось, что вчерашний загул прямо-таки запротоколирован на его физиономии. А так еще можно, слава богу, показаться на людях.
