Идти пешком теперь можно было только между тракторами, там, где колея, проложенная впереди идущей машиной, была освещена. А идти приходилось. И не очень велик, кажется, был мороз, а долго на санях не усидишь: пробирает. Пройдешь километр-полтора, и уже невмоготу от жары, и липнет к телу белье, и кажется, что напрасно так тепло оделся в дорогу. Но тем быстрее стынешь, когда присядешь на волокуши. Не успеешь отдышаться как следует, а холод снова стаскивает тебя с саней и толкает в спину: беги! Чем дальше, тем короче становятся и эти пробежки и минуты отдыха. В кабинах же, по общему молчаливому согласию, поочередно грелись девушки.
Геннадий и Семен Павлович, один по правой колее, другой — по левой, шагали рядом. Генка ворчал:
— Теперь я знаю, как чувствует себя куриное яйцо, когда его из кипятка в ледяную воду суют. Только мне ни к чему, чтобы от меня скорлупа хорошо отставала.
— Привыкай, — хмыкнул старик. — В тундре, как в том монастыре, — свой устав. Трактор — что? Хочешь беги, хочешь присядь. Никто тебе не указ, кроме мороза. Вот на собачках поедешь — там другое. В гору ли, по рыхлому снегу — будешь себе рядышком бежать, как полагается. А то и впереди — тропу собакам торить.
— Не вывезут?
— Почему? Иной раз и вывезут. Только обычай такой есть, закон тундры: сам можешь падать от усталости, а упряжку береги, не дай собакам из сил выбиться, потому как они тебе на самый крайний случай понадобиться могут. Без них и вовсе пропадешь. Вот и выбирай одежонку. По хорошему насту с таким ветерком везут, что без кухлянки и торбасов никак нельзя — околеешь. А сойдешь с нарт — впору, как тот чемпион, трусы надевать.
Генка зло съязвил:
— Ты меня утешил. Вот она, могучая сила сравнения! Только я полагаю, что проживу как-нибудь без собачьего транспорта. И без этих, с рогами которые. Нужна мне эта экзотика, как все той же собаке пятая нога. Или лысому гребешок.
Он остановился, поджидая трактор. Старик проворчал, уже ни к кому не обращаясь:
— Ничего, прижмет, как полагается, и собакам будешь рад, и олешкам, и пешком, если надо, тундру померяешь. Лысому гребешок… Ишь ты! Поживи с мое сначала…
Его догнал соскочивший на смену Воронцову Продасов.
— Погреемся, папаша?
Карташев критическим оком смерил его с головы до ног.
— Это как же ты со мной греться думаешь? Поборемся, что ли, или взапуски припустимся?
— Да нет, пройдемся, я говорю.
— Так шагай, пока шагается. Мне что?
Сообразил, что где-то несправедлив, срывая на парне свое раздражение, и добавил уже миролюбиво:
