Дождь перестал. На мокрый асфальт ложились пестрые полосы света, падавшего от только что осветившихся витрин. Прохожие торопливо шагали, почти бежали, подгоняемые холодом. Орельен очутился на улице с лепешками от кашля в одном кармане и с пузырьком йода в другом. Не раздумывая долго, он зашагал прямо к дому, словно решив, что человеку, запасшемуся лепешками от кашля и пузырьком йода, не остается ничего другого, как отправиться восвояси. Только на площади у «Театр франсэ» он отдал себе отчет в том, насколько нелепо и машинально действует. И так же неожиданно заметил, что до сих пор сосет лепешку, и рассердился. Почувствовал особенно ясно, что ему нечем заняться, еще яснее, чем всегда, и испугался грозного возврата Береники. «А ну!» — прошептал он таким тоном, будто принял одно из самых великих решений в своей жизни.
Это «а ну!» служило как бы сигналом, которым Орельен всякий раз побуждал себя начать одну несложную игру с целью скрасить одинокое хождение по улицам. Какой мужчина не знает этой игры: смысл ее заключается в том, чтобы идти следом за первой попавшейся более или менее миловидной женщиной до тех пор, пока она не свернет, скажем, налево. Тогда погоня за первой дамой прекращается и начинается вновь, но уже за той, что идет в противоположном направлении, и играющему, естественно, приходится возвращаться обратно. Понятно, что вместо поворота налево можно начинать с поворота направо. Каждый усложняет игру по собственному желанию любыми, тут же изобретенными правилами, причем обычно они имеют хождение два-три месяца и заменяются по прошествии этого срока новыми. Орельен во всем, что касалось подобных игр оставался сущим школьником и мог, играя, чуть ли не целый день бродить по Парижу. Но сейчас, шагая за какой-то нескладной, костлявой и безвкусно одетой дылдой, да еще с удивительно угловатыми движениями, Орельен старался увидеть в этом доказательство того, что он вовсе не думает о Беренике.
Пожалуй, никогда не открывается тебе так полно облик женщины, как в те минуты, когда эта женщина — незнакомка и ты идешь за ней по улице. Лица почти не видно, разве только если она чуть-чуть повернет голову — и видишь ничем не искаженную линию щеки, — почти всегда этот переход от кончика уха к шее особенно мил. Если на женщину смотришь сзади, она, так сказать, целиком в твоей власти, ее не защищает даже выражение лица и, наоборот, выступает все, что есть в ней стихийного, тигриного, нуждающегося в укрощении; подчиняешь ее себе уж тем, что пристально вглядываешься в ее затылок, где так мило курчавятся колечки волос. Походка тоже выдает женщину с самой неожиданной стороны. Кроме того, бедра, ноги. Орельену доставляло огромнейшее наслаждение мысленно раздевать женщин, представлять их себе в одном белье, ничего не приукрашивая, даже не без какой-то жестокости. Об иной женщине можно заранее сказать, что ее штанишки держатся только на английской булавке.
