В баре нельзя было протолкнуться. Вдоль всего тесного прохода стояли плечом к плечу посетители. Взрывы смеха, раскаты голосов. И всюду английский говор. Было жарко и похоже на метро в часы пик. Только пошумнее. «Sorry».[14] Это извинился, толкнув на ходу Орельена локтем в живот, какой-то американец, стандартный Аполлон с Дальнего Запада, тащивший в обеих руках, унизанных перстнями, чуть ли не дюжину бокалов. В результате столкновения шампанским окатило шею и плечи здешней девицы, поднявшей ужасный визг. Американец пригласил ее выпить, и инцидент был исчерпан.
— Роже!
Орельен обернулся. Оказалось, его окликнула Симона. Для нее, так же, как и для Рике, Орельен был Роже. Ого! новое платье! Самый модный цвет… Ярко-синий и поддельные жемчуга. Должно быть, дар того американского моряка. Ей посчастливилось занять высокую табуретку. Без церемонии она ссадила с соседней табуретки своего кавалера, с плешивой головой и густо заросшими волосом ушными раковинами (лучше бы наоборот, — подумал Орельен), потому что, сказала она, ей надо поговорить со своим другом.
— Что ты будешь пить? Сегодня я угощаю!
Орельен восхищенно присвистнул:
— Значит, полна мошна? И какое платье, детка!
Симону растрогали его комплимент и внимание.
— Шикарное, верно? Модель знаменитой фирмы… Сейчас уж забыла какой. Это на улице Клиши, знаешь такое заведение, где манекенщицы показывают модели… Сам понимаешь, фигура у меня подходящая… А с жемчугами так совсем здорово… В нынешнем сезоне это самый шик… Даже те, у кого есть настоящие жемчуга, тоже носят фальшивые, да, да! Что же ты, Фредди, к утру, что ли, раскачаешься? (Эти слова относились бармену.) Ну, чего ты выпьешь? Коктейль, по обыкновению? Подайте один коктейль и стакан шампанского… Я плачу…
Как легко и незаметно вошел Орельен в этот мирок, влез в старый, выброшенный за ненадобностью, халат. Только один он знал, что стал совсем другим человеком. Только он один, пьяневший при мысли о необъятно огромном несоответствии между этим мирком и его, Орельена, сокровенной тайной. Так пусть его баюкает, пусть несет все дальше и дальше в ночь этот дурацкий вихрь, это механическое, осточертевшее взвинчивание самого себя. И этот рассказ Симоны, веселой, как попугайчик, о том, как провела она прошлую ночь с тем славным типом, очень, очень славным и вовсе не злым… Пусть говорит, ему приятно, когда она говорит, потому что тогда-то приходит настоящее одиночество и начинает звучать приглушенная, еще никогда не слышанная песнь Береники… А рядом дамы из Массачузетса с пенсне на носу и глубоким декольте, стоя, уписывают бараньи отбивные с жареным картофелем… И так же как у статуи, о которой писал Кондильяк, чувство обоняния сводится к восприятию запаха роз, так и для Орельена не существует ни запаха жареной картошечки, никаких других запахов, кроме благоухания свежего сена. Впервые он становится жертвой такой галлюцинации. И вспоминает миражи, встающие в пустыне… Здесь, в толпе, этот аромат подобен родниковой воде иллюзии… силою этого аромата здесь царит Береника.
