Луноликой матери девы | страница 104

Я обернулась — она сидела чуть в стороне, еще во власти духов. Бледное, тонкое лицо с прямым носом, светлыми ленточками-бровями, нежной, словно прозрачной, молочной кожей и светлыми волосами, выбившимися из-под шапки, — было оно и красиво, и капризно, и детски несчастно. Нежность проснулась во мне. Подумалось даже: быть может, не все предопределено для Зонара? Если Очи придет к нему, может, излечит его от дурмана? Но что она сама, что моя Очи, зачем затеяла это? Того не было мне видно по ее лицу, как ни смотрела. Хрупким, словно первоцвет, было это лицо; смутным, будто туман, было для меня ее сердце.

Три луны, отведенные нам Камкой, кончались с праздником весны. Это праздник начала летних выпасов, новолуние. Как вернутся с зимовок пастухи, как запоют луга голосами скота, так и люди знают: кончилось, кончилось, пережили мы зиму!

Последние дни перед новой луной пролетали, как птицы. Возвращались в станы охотники. С зимних пастбищ спускались пастухи. Семьи собирали поклажу, готовясь к летним кочевьям. Только немногие, кто имел ремесло, оставались в станах, отдавая скот родным. За несколько дней до праздника люди снимались и шли в урочище, где в тот год он был назначен. Это место — всегда нежилое и каждый год новое — царь с главами родов испрашивали у духов. В тот год указали они долину вниз по пенной реке — закрытое со всех сторон холмами, хорошее и светлое место. Отцу белый шатер братья выстроили заранее, а он сам, я, Очи и Санталай без поклажи поехали позже.

Дорога туда была недолгой, к сумеркам были на месте. С холма, на котором стоял наш шатер, видно было огни по урочищу, вдоль подножий и по склонам, только сама поляна оставалась темна, как озеро. У нашего шатра тоже горел костер, и вкруг него уже сидели главы всех двенадцати родов с младшими сыновьями. Среди них приметила я и Талая.

Люди поднялись, а старшие братья поспешили к отцу, забирая коня. Он сел со всеми на белый войлок. Стали есть; похлебка была рыбная, жидкая — пост кончался на умирающую луну перед праздником. Первая, голая весна — голодное для всех время: дичь бить уже нельзя, а скот резать еще рано, он тоже голодает, подъев запасы. Но все знают, все чуют, что это только до второй, зеленой весны. Там-то и заживем!

Трапеза эта, последний ужин года, прошла в молчании, а как наелись мужчины, стали рассказывать отцу, куда какой род откочевывает на лето, кто в прежних местах будет, кто новые выпасы искать станет. Отец кивал, иногда переспрашивал. Я дивилась, как помнит он все, ведь семей в каждом роду много, а иные начинают делиться, но он, случалось, даже поправлял глав. Как же надо знать свой люд! — думала я и пыталась тоже все в голову вместить. Как же Санталаю сложно будет! — думала потом и оборачивалась на брата, но он не был тем занят, негромко говорил со своими сверстниками.