Но не менее опасны и чрезмерно самоуверенные командиры. В обычае их было ссылаться на первый год войны, когда бои развертывались так, что ни в какие уставы ход их не укладывался. И одерживаемые в них победы были высшим выражением ярости, самопожертвования, безоглядного подвига и героизма.
Ореол героизма этих неравных битв, дробящихся на бесчисленные единоборства одного со множеством, когда каждый вписывал себя в легенду, помышляя только об одном, чтобы за свою жизнь свалить больше врагов на той пяди земли, которую отстаивал, — все это воодушевляло самоуверенность подобных командиров, что в конечном итоге, как бы они ни организовали бой, решить его должен лишь вот такой яростный подъем духа солдата, а он, командир, только должен лично содействовать такому подъему духа примером своего бесстрашия.
К таким командирам Конюхов относил Пугачева.
Он и нравился ему, и пленял своей одержимостью в бою, изворотливостью, с какой на внезапный опасный маневр врага заявлял самоуверенно:
— Ага, заметался, запаниковал! Фриц заробел, огня выпросил дивизионного. Сейчас танками кинется. Здорово мы его прижали! Выходит, мы на себя целый их полк вытащим. Мы на него ротой, а он на нас полком, есть по чему молотить. Это не то что за каждым бегать в отдельности.
Отдавал команду вести огонь залпами и, потирая руки, сообщал:
— Я ведь нарочно приказал вчера создать видимость, будто мы проходы для своих танков разминируем. Чтоб немцы по этим проходам свои танки кинули, а на самом деле мы снова эти проходы тут же минировали. Значит, поймали, как цуциков, — и все поглядывал на противотанковое ружье, прислоненное к стенке окопа, с которым он собирался, как только бой сложится «нормально», выйти в боевые порядки подразделения, чтобы воодушевить своим личным присутствием бойцов.
Но вот того, что можно вызвать «илы», огонь своей дивизионной артиллерии, самоходки, — этого в сознании Пугачева не было.
Вести бой своим батальоном он умел и в пределах действия батальона мыслил точно и ясно. Но то, что его батальон — частица единого механизма дивизии, оснащенного мощью приданных средств и такой огневой мощью, которой доселе не было, — это из своего сознания вычеркивал. В психологии его прочно жило ощущение первого года войны — вести бой, ни на что не оглядываясь.
Это приводило к потерям, которых можно было избежать. И успех батальона был только успехом батальона, не переросшим в успех всей части в целом, ибо то, чем мощно располагали части, комбат не испрашивал для боя, который складывался в пользу атакующего подразделения, а мог бы перерасти и в прорыв всей частью. Не испрашивал потому, что не хотел, да и пожалуй, не мог преодолеть в себе мышление в пределах батальона.
