В доме поднялся переполох. Люди подались к дверям. Только дядя Зиша стоял спокойно, еле сдерживая улыбку, и потягивал волосок из бороды.
— Ну и дети же у людей!
Дядя Юда потянулся к нему всем туловищем и погрозил пальцем.
— Подожди, Зишка, ты еще узнаешь, почем фунт лиха: у тебя тоже есть дочери!..
На это дядя Зиша ответил холодно и обстоятельно; впрочем, у него побелел нос.
— Так пусть-таки знают, — сказал он, — что дочери Зиши, часовых дел мастера, выйдут замуж по всем еврейским законам и обычаям.
Возле него уже стояла тетя Гита и держала его за рукав — дядя Зиша был человеком болезненным. Но поскольку он заговорил, он должен был высказаться до конца: пусть его брат лучше заботится о собственной дочери Хае, чтобы она, бедняжка, в обществе ее сокровища не разучилась разговаривать.
Но почему у дяди Зиши побелел нос?
Дядя Зиша вошел к себе в дом молча. Было уже очень поздно. Сквозь низкие синие оконца просовывались серебряные проволочки от звезд. Он отворил дверь в другую комнату.
Там мерцал каганец. Тонька дяди Зиши, лежа в кровати, жевала хлеб и что-то учила по толстой книге.
Долго стоял дядя Зиша в полутьме, гладил бороду, не зная, с чего ему начать.
— Так что ты скажешь, Гита? — И он повернулся к тете, которая, как всегда, стояла возле него.
— Конечно, она не в своем уме, — ответила тетя. — Ведь в печке стоит горячий глек.
Дядя Зиша махнул рукой.
— До каких пор можно комсомолить? Вот что я спрашиваю.
Тогда Тонька не спеша повернулась к отцу:
— Ты, наверное, имеешь в виду меня?
— А если тебя, так что?
— Известно ли тебе, папа, о том, — приподнялась она, обнажив плечи зелменовской смуглости, — что двадцать пятого октября тысяча девятьсот семнадцатого года в одной шестой части мира произошла первая Великая пролетарская революция?
— Ну?
— Ну, так вот это я и хотела тебе сказать. — Она улыбнулась про себя и опять принялась за книгу.
Дядя Зиша стал против тети.
— Гита, ты слышишь? Береле нашего Ички стал главным заправилой…
— А ты бы хотел, чтобы Николайка был заправилой? — резко спросила его Тонька.
— А что? При Николайке, дурочка, думаешь, жилось людям плохо?
Тонька сердито сплюнула, бросила на пол свой ломоть хлеба, потушила свет, повернулась к стене и укрылась с головой.
Стало темно и тихо, оглушительно тихо. Лишь в смежной комнате разнобойное тикание множества часов дяди Зиши стекало со стен крупным дождем. Стало темно, хоть выколи глаз.
— Это так почитают родителей, а? — проговорил дядя Зиша сдавленным голосом.
