Так он носит, вероятно, какое-нибудь особенно лакомое лакомство или особенно хрупкую игрушку.
А душа, которая переросла его, с такой нежностью носит «райские напевы» Бетховена.
Он «алгеброй не поверил гармонии».
Не успел ещё.
Но музыкален ли он?
Если так может любить мелодию…
Но в 8 лет… чувствует ли он то, что играет? Переживает ли?
Был такой дирижёр Виноградский.
Тоже чудо.
Ферреро – вундер-кинд. А Виноградский – вундер-банкир.
Директор банка и дирижёр.
Европейски известный.
В первую минуту можно было расхохотаться от тех гримас и ужимок, с которыми он вёл музыкальное произведение.
Боже, какой ужас на лице!
Он, с дирижёрского возвышения склонившийся над певицей, сию секунду от ужаса заткнёт дирижёрской палочкой широко раскрытое горло Андромахи, в отчаянии взывающей над телом Гектора:
– Иллион… Иллион… Иллион…
Но во вторую минуту всякое желание смеяться забывалось.
Перед вами был человек, который, действительно, переживал то, что игралось.
Мелодия и аккорд вызывали в нём радость и ужас.
На лице его – счастливую улыбку или гримасу страха.
Заставляли его или в ужасе отступать, или обеими руками благословлять оркестр на ту чудную мелодию, которую он играл.
Когда он в «Ночи на Лысой горе» дирижёрской палочкой словно разрубал какую-то гору и с ужасом на лице отступал, – это было не смешно.
А действительно страшно.
Потому, что в этом страшном аккорде оркестра, который он вызывал, словно надвое раскалывалась какая-то гора, и из расщелины, из недр земли, поднималось нечто, чего без ужаса нельзя видеть человеческому оку.
Вещим и могучим движением он, действительно, вызывал Чернобога, этот киевский кудесник.
И когда в финале увертюры к «Вильгельму Теллю» флейты и вся медь оркестра в диком, в бешеном, в фантастическом темпе, взвивались, венчали и славили свободу, гремели, звенели и пели её торжество, – этот прыгающий, скачущий, вертящийся, машущий руками шаман того колдовства, которое называется музыкой, – был не смешон, а великолепен.
Пьян и опьяняющ.
Когда среди ярких красок сказки-увертюры «Руслана», – пёстрых, как восточный ковёр, горящих, как степь весною в цветах, – среди Черноморова великолепия звуков, блеска и звона, – скрипки вдруг запели:
Ты, моя Людмила…
и с лицом счастливым Виноградский сложил руки и сам заслушался мелодией, – безумная зависть сжала сердце.
Хорошо быть дирижёром.
И творить из оркестра.
Это – бог.
Он сотворил и любуется:
– Как хорошо!
Однако, я вижу, в моём фельетоне «Вилли Ферреро», – о Ферреро ровно столько же, сколько в обвинительном акте по делу Бейлиса о Бейлисе.
