Когда, без пяти восемь, я явился в театр, Лентовский встретил меня в ужасе:
– Что вы наделали?!
– Именно?
– Да знаете ли вы, что сегодня к двум часам не было ни одного билета?! У театра появились барышники! Барышники, про которых я позабыл даже, как они выглядят! Театр будет переполнен! Предлагают по десяти рублей за приставное место!
И всё это с отчаянием!
– Но вам-то чего же так огорчаться?!
– Да поймите вы, что она, оказывается, не знает даже партии! Всё, что она знает в своей жизни, это – только Сантуцца в «Сельской чести». Она – не певица!
– Ах, чёрт возьми!
Действительно, неприятно.
– Пусть заболеет. Отменить спектакль.
– Хорошо говорить! В два все билеты были проданы. А в пять минут третьего все деньги взяты кредиторами!
В этот вечер фонды театральной критики не высоко стояли у публики.
Как провалилась моя богиня!
В жизни не видывал, чтоб кто-нибудь, когда-нибудь, в чём-нибудь так провалился!
Нет, это что! Но как ругалась публика!
А на следующий день я прочёл в той же самой газете, где я сотрудничал, строки Кругликова:
– Мой молодой собрат так увлёкся глазами и т. д., и т. д., и т. д.
Моё полное невежество в музыке!
Не мог же я, – тогда! – оставить этого без ответа.
И в той же газете, на другой день, я отвечал «ударом на удар».
– Мой собрат средних лет напрасно так свысока говорит о глазах. Прекрасные глаза выше музыки. Как причина выше следствия. Если бы не было на свете прекрасных глаз, в честь кого звучала бы ваша музыка? Если бы не было на свете прекрасных глаз, не было бы ни музыки, ни песней. Ни педантов музыки и т. д., и т. д., и т. д.
Я застал в редакции записку:
– «Желаю вам как можно дольше сохранить способность восторгаться красивыми глазами. Быть может, в жизни это самое главное… С. Кругликов».
А через несколько дней мы познакомились лично.
– Да вы с ней хоть знакомы?
– Нет.
Он расхохотался.
– Зибель!
– Петроний!
Мы встретились с Семёном Николаевичем в последний раз прошлой весной[9].
Для дружеского и литературного разговора, мы «дали себе свидание», – как выразился он, сговариваясь по телефону, – за завтраком в «Эрмитаже».
Он был уже «нехорош».
– Я теперь должен всего беречься.
Мы не сели на террасе:
– Воздух!
Но сели у открытого окна:
– Знаете, всё-таки воздух!
Карточку завтрака он прочёл с интересом, но с грустью:
– Я теперь на строжайшей диете!
Метрдотеля продержал у стола долго.
– Осетрина. Мне, собственно говоря, запрещено Но как приготовлено? Ах, так! Ну, тогда… Мне запрещено, но…
