Перед глазами Майки теперь вздымался переливчатый столб. Это было похоже на цирк, где женщина вертела на себе сразу тридцать разноцветных окружностей.
— Мы алкаем, мы алкаем!
Всеми крыльями махаем!
Ветром-полем призываем…
На сей раз пели жужики красиво, громко, слаженно.
Майка восхищенно замерла, а лужа напротив зашевелилась, стала прогибаться все глубже, все сильней, края ее поднимались выше и выше, пока не образовали что-то вроде большой стеклянной вазы, которая, подрожав, вытянулась до самого поднебесья, а оттуда, словно ударившись о невидимую преграду, хлынула вниз.
Девочка оказалась внутри огромного фонтана: она стояла под массой воды, ни капли не мокрая, а вода летела мимо и с шумом билась где-то в невозможной дали.
— …даром вечным открываем
Этим светлым теплым маем!..
Теперь в пении жужиков послышалось что-то щемяще-высокое. Как в церкви.
Майка закрыла глаза. Да, вот в точности, как тогда, на Пасху. Чудесные голоса тянутся вверх, а ты стремишься следом. Ты вроде бы стоишь, но одновременно взмываешь, утончившись до невозможной легкости, и качаешься там, высоко, на качелях из кружевных воздушных струй — тебе так хорошо, что даже смеяться невозможно…
Бабка назвала это блаженством, но в тот раз Майка почему-то побоялась повторить за ней чудное слово. Оно было совсем из другого, особенного мира, но здесь, возле лужи, пришлось кстати.
Блаженство, казалось, было создано для пустыря, а Майка — для блаженства.
Когда Майка открыла глаза, то пелена вокруг не рассеялась, а лишь поблекла. Это было похоже на ранний вечер, когда еще светло, но уже грустновато.
Девочка стояла на краю озерца, которое переливалось сочно, сыто, лениво, перламутрово. К нему хотелось прикоснуться, но было боязно: казалось, ласковая шелковистая масса способна без следа поглотить и палец, и руку, да и саму Майку.
Замусоренный пустырь исчез. Вместо него вокруг раскинулась пустыня неописуемого цвета. Она то вспыхивала розовыми огоньками, то перемигивалась синевой, была то серой, то искристо-белой.
— Ау, — нерешительно сказала Майка.
Ветерок донес до нее кусочек птичьей песни и слабую музыку шелестящих деревьев.
Жемчужина безвольно повисла на Майкиной шее, уже не трудясь на что-то намекать. От жужиков тоже не было никакого толку. Открывание нового мира далось им нелегко. Апельсиновый Ратла и грушевый Мойсла слабо покачивались на песке, утратив всякий интерес не только к Майке, но и ко всему на свете.
